Дотянуться до моря - страница 140
— А вот что, ты на самом деле, только что назвав мать шлюхой, нормально себе после этого чувствуешь? — жалея, что темнота скрывает наиязвительнейшую из моих улыбок, начал я. — Искренне полагаешь, что результаты сомнительного теста на IQ поднимают тебя выше границ дозволенной морали? Позволяют говорить и делать то, то что другим, менее избранным, не по ранжиру? Звезда во лбу не слепит? Под тяжестью венца шейка не того, не гнется? А то, что это твое представление о себе по жизни ничем, кроме крайней самоуверенности, не подтверждено, не смущает? Да хотя пусть даже все будет так, как ты считаешь. Но ты же о чем меня спросила? С кем мне лучше, с тобой или с твоей матерью? Но, похоже, на самом тебя интересует вопрос, насколько для меня в женщине важно, с какой скоростью она решает матрицы Равена, или что о ней выдает расширенный тест Кеттела[i]? Тогда отвечаю: совершенно, на хрен, не важно! Причем ни в постели неважно, ни вне ее. И если для тебя это неприятный сюрприз, то извини, но тебе об этом нужно было думать до того, как ты с помощью меня себя дефлорировала! А то, как ты прошлась по поводу моих умственных способностей — эдак пошленько, с запашком, с единственной целью — задеть, говорит лишь о том, что от отца, кроме бесспорных антропометрические данных и гораздо менее бесспорных умственных, ты переняла еще и некоторые другие его не лучшие качества, наиболее афористично описываемых словом, означающем материальный результат дефекации. Вот как-то так. Не уверен, что ответил на твой вопрос, но если ты еще раз позволишь при мне столь мерзко и паскудно высказываться о своей матери, я не устою перед удовольствием тебя ударить.
Прошла секунда, другая после того, как последние слова моего монолога повисли в темноте. Дарья села на кровати, выгнула шею, вытянула вверх подбородок, закрыла глаза.
— Бей, я заслужила и хочу понести наказание, чтобы это больше не было между нами.
Я сдался. Дарья переиграла меня — полностью, разгромно, окончательно и бесповоротно. Одновременно с осознанием этого поражения я ощутил такой приступ желания, что будь я в этот момент Луной, приливные воды океана затопили бы все земные низменности к чертовой матери! Вместо удара я дрожащими от вожделения губами поцеловал Дарью в щеку, потом в шею, плечо, высосал обе груди. Бросил ее на постель, опустился между разверстых ног на колени, наполнил слюной пупок, дотронулся языком до места, где живет ток, насладился мгновенным ответным выгибом ее таза и потом вошел в нее, глубоко и крепко, наслаждаясь ее криками то ли боли, то и удовольствия, и входил долго, часто и грубо, как входит в дом захватчик и берет сразу то, что хочет, ничуть не стесняясь при этом следов грязных сапог на ковре и сметенного на пол фарфора. Потом я долго не мог выровнять дыхание, а Дарья снова лежала рядом неподвижно и молча, и только в ее глазах, устремленных в потолок, блуждала совершенно непонятная мне, но такая матернина улыбка.
*****
— Хочешь, я расскажу тебе о ней? — спросила она. — О том, какие у меня были основания… ну, ты понимаешь.
— Нет, — соврал я. — Не хочу.
— Тогда слушай, — одним голосом улыбнулась Дарья. — Интересно, про Эдуарда мать тебе рассказывала? Готова поспорить на повторную дефлорацию, что нет.
В груди у меня ощутимо екнуло.
Наверное, это глупо, но мне всегда было весьма небезразлично, с кем кроме меня трахается Ива. Ну, разумеется, кроме мужа, Аббаса, хотя недавний разговор в Турции неожиданно открыл мне, что в глубине души я ревновал ее и к мужу тоже. Когда мы только стали любовниками, меня занимал вопрос, а первый ли я, с кем Ива изменила мужу; после «реконкисты» время от времени меня всерьез переклинивало, был ли у нее кто-то в течение нашего разрыва.
В самом начале все случилось весьма спонтанно и неожиданно, делая тот факт, что мы стали любовниками, не чем-то большим и серьезным, произошедшим в нашей жизни, а скорее, каким-то увлекательным приключением, забавным поворотом событий. Все сильно усложнивший инцидент с моим признанием Марине и последовавшее выяснение отношений с Ивой еще не произошли, и общались мы легко и весело, порхали, радовались жизни, как майские бабочки. И темы, и вопросы, которые сейчас затронуть — пять раз подумаешь, возникали и обсуждались легко и непринужденно. Мне нравилось, что с Ивой я могу себе позволить говорить о чем угодно без риска быть неправильно понятым, чего с Мариной даже представить было невозможно. Например, мне и в голову не пришло бы обсуждать с супругой, например, ее добрачные сексуальные связи, а с Ивой эта тема как-то раз возникла легко и естественно. Воодушевленный этой совершенно революционной вседозволенностью, я как на духу, рассказал Иве обо всех своих «левачках» с женщинами из круга, который мог ее интересовать: о своем довольно продолжительном романе с секретаршей Тамарой (мощная такая хохлушка-казачка, в постели — турбина на форсаже), о непродолжительной интрижке с рыжей грудастой Людой, с полгода работавшей у нас в сметном отделе, и даже о непростых своих отношениях с Беатой, потрясающе красивой полькой, с которой я познакомился в тяжелый период ее жизни, вылившийся в необходимость продавать себя за деньги. Я тогда, помню, в эту Беату мгновенно влюбился (это была частая у меня такая микро-влюбленность, устоев моих семейных и прочих долговременных отношений никак не затрагивающая), решил помочь ей, с «улицы» вытащил и устроил помощницей к Рите Качугиной. С полгода мы, сильно шифруясь, еще встречались, но потом Рита сделала Беату своей «замшей», и по моей инициативе мы с прекрасной полячкой отношения прекратили: вскройся они, любящая меня, как овчарка-сдедопыт махорку Рита Беату выперла бы сразу, не посмотрела бы, что «замша». Но удивить Иву своими откровениями мне не удалось, потому что обо всех моих пассиях (даже о Беате!) Ива, оказывается, знала от… Аббаса. Я тогда, помнится, нарисовал на Ивиного муженька очередной «зуб» и перевел разговор на «шалости» партнерши. К моему разочарованию, Ива очень пресненько рассказала о парочке своих ухажеров еще в «доаббасовский» период, чем и ограничилась. На мое ироничное: «Свежо предание…» она, глядя на меня взглядом невинным, как у профессионального подставного свидетеля в суде, ответила, что она — девушка честная, и что не следует судить о людях по себе. У меня так и чесался кончик языка спросить ее об Эдуарде, но, боясь навредить только что оформившимся отношениям, я побоялся.
