Последняя Золушка - страница 54
— Кстати, ты нашел, что потерял? — интересуется моя спутница и щурится на солнце, даже приставляет руку козырьком к глазам. Ответить я не успеваю, потому что Кира говорит: — Она идет сюда!
Я сразу понимаю, кто такая ОНА. И… и что Кира наверняка догадалась, что у меня со Светланой, скажем так, что-то было. Бежать глупо, как прятаться. Сверху мы видны как на ладони. Кира чуть отодвигается, я тоже. Это еще глупее. И очень унизительно. ПЕРСОНАЛ! Персонал крутит шашни, мать ее! Сейчас ОНА подойдет и скажет с этакой снисходительной ленцой: «Вижу, вы еще и частные уроки даете, Лев Вадимович!»
Все-таки Света-Лючия-Серый-Волк — сильная баба. Потому что она даже не покосилась в нашу сторону. Ах да, забыл. Мы же все-таки ПЕРСОНАЛ! Незамечаемый, недостойный, ничего не стоящий… обслуга. Которую можно пригласить, посулив золотые горы, а можно и вышвырнуть без объяснений. И совершенно не обязательно замечать, когда он тебе не нужен, этот самый персонал!
— Испугался? — вдруг весело спрашивает Кира и фыркает.
— Ага! — соглашаюсь я и тоже издаю что-то вроде нервного смешка. — Придет серенький волчок и ухватит за бочок! Да и нигде ведь не написано, что ПЕРСОНАЛУ, — изрекаю я, — нельзя интимно встречаться в свободное от обязанностей время!
— А мы что, интимно встречаемся? — с деланным испугом удивляется Кира.
— А то! — гордо говорю я и, пока она не опомнилась, обнимаю ее… и целую. Мне кажется, она именно этого и ждала. И если бы я не сделал этого, наверное, мы бы больше не увиделись… Не сидели бы на скамейке на склоне вечером, с кофе и болтовней… За конюшней, прислонясь спинами к нагретой бревенчатой стене, бездумно и безмятежно соприкасаясь плечами и вдыхая пряный лошадиный дух… В моей комнате, с ее до сих пор оглушительным запахом роз, расставленных везде и во всё… И у нее… И снова у меня…
Я целую ее, и мне уже все равно, что Светлана может обернуться и посмотреть… и увидеть… и выгнать нас обоих из этого почти рая.
Я целую Киру, и почти рай становится самым настоящим раем!
Я целую ее, а над нами пролетают невесомые вуали облаков, и какие-то птички, почти невидимые с земли, которая мгновенно станет грешной, стоит мне выпустить Киру из своих рук, летят высоко-высоко и издают странные стеклянно-звенящие звуки. Хрустальная гармоника… вечная гармония…
Я целую ее и не думаю больше ни о чем… Кажется, я наконец нашел, что искал, и не буду больше раздражать самого себя, постоянно занимаясь эксгибиционизмом, подглядывая за самим собой, запоминая и записывая все на какую-то внутреннюю камеру. Запоминая, чтобы затем повыгоднее продать: и боль, и унижение, и свое нездоровое любопытство… радость… восторг… оргазм… Продать собственную личность — и добро бы задорого, в розницу и по частям, — но нет, обычно я нерасчетливо продаю себя оптом, целиком, в рабство!
Но сейчас я целую ее и не хочу ни с кем делиться тем, что чувствую… никогда… ни за что! Я оставлю этот день себе, целиком. В свое единоличное пользование. Я ее нашел! Я нашел ту, которую сейчас целую.
Мир номер три. Прошлое. Навсегда
— Ну вот мы и дома! — восклицает Тильда. — Навсегда! Понимаешь, малыш, что такое навсегда?!
От волнения я молчу, хотя очень хочу сказать, что понимаю.
Навсегда — это когда тебя уводят из дома, а ты все выворачиваешь и выворачиваешь голову, и ноги цепляются одна за другую, и последние шаги ты уже не делаешь — тебя просто волокут. Навсегда — это когда будет и будет сниться одно и то же: одеяло на голове, шлепанье босых ног по полу, а ты лежишь, сжавшись, вжавшись сама в себя, и ждешь, с ужасом ждешь первого удара…
Навсегда — это мерзко мокрая простыня под тобой.
И запах, который ты будешь временами ощущать уже взрослой, через любые, даже самые сильные духи.
Навсегда — это холодная мамина рука… и еще одна холодная рука — какой-то чужой тетки на кладбище, где твою маму хоронят, а тебя взяли потому, что «так положено», хотя ты совсем, совсем не хочешь ЭТОГО видеть!
Навсегда — рассыпающаяся, сухая, мертвая земля в руке и такое же мертвое, желтое, ненастоящее лицо… которое НЕ МОЖЕТ быть маминым! И казенный, самый дешевый картонный гроб, и табличка с номером вместо креста…
Навсегда — когда хочется забыть все это… И жить не назад, как все время почему-то получается, а вперед — принимая на место того, что до сих пор заполняло меня, целиком все, что будет здесь: теплое молоко, теплые руки и игрушки — мои и купленные ТОЛЬКО ДЛЯ МЕНЯ… И книжки, и собственная комната… это что, тоже НАВСЕГДА?!
— Ну скажи мне, чего ты больше всего хочешь? — спрашивает Тильда и наклоняется, чтобы снять с меня сандалии.
— Я сама… — говорю я, смущаясь, потому что это уже слишком… слишком много счастья… Мне этого не вынести! Оказывается, счастье бывает почти таким же невыносимым, как горе, и так же захлестывает горло, и слова плохо идут…
— У нас с тобой впереди целое лето! — восклицает Тильда. — Хочешь, поедем на море? Ты никогда не видела моря?
— Нет… — еле шепчу я, — не видела…
— Вот и поедем! Тебе надо набираться сил, малыш… Столько дел впереди! А ты у меня такая хрупкая!
Она подхватывает меня на руки и кружит по передней, так что расстегнутые сандалии разлетаются в разные стороны, ударяются о стены и падают. Но она только смеется:
— Совсем, совсем ничего не весишь! Черешни хочешь? Я купила!
В кухне, большой, почти огромной, в два окна, НАШЕЙ кухне, на столе действительно стоит тарелка с черешней. Это так красиво: цветущие липы за двумя огромными окнами, белая скатерть на дубовом столе и темные, глянцевитые, с крепкими черенками ягоды на расписной глиняной тарелке. Все: и окна, и стол, и скатерть, и такой же, как они и все это утро, трехстворчатый, основательный, прозрачный, теплый, расшитый бликами запах лип, льющийся в дом, — так восхитительно, что у меня совсем перехватывает дыхание, когда я понимаю, что это — для меня. И врезавшаяся в память на всю жизнь картинка летнего дня с черешней, зелеными бликами от листвы на белой крахмальной скатерти, и там же, контрапунктом, мощный малиновый рефлекс от ягод — это все тоже НАВСЕГДА.
