Туман над темной водой - страница 61

В своем теле сейчас он тоже ощущал ровный, давно забытый жар еще не до конца схлынувшей страсти. Источник этого жара сейчас тихо спал, пристроив медовую голову у Веретьева на плече. Было что-то символичное в том, что их первый раз случился не в постели, а на деревенском сеновале. Они поднялись туда, убедившись, что Ванечка спит, и, как оказалось, совершенно правильно сделали, потому что иначе они совершенно точно разбудили бы ребенка.

Веретьев стонал и рычал, будучи не в силах сдерживаться. Его пальцы тискали, мяли, гладили, сжимали, исследовали совершенное Иринино тело, открывавшееся ему как новая земля первооткрывателю. Он шел по этой земле, стараясь проявлять осторожность и сдерживать обуревающее его бешеное любопытство, и не мог, ускоряя ритм шагов, торопясь узнать, что скрывается за следующим поворотом.

Ирина охотно подставляла его пальцам то плечо, то впадинку шеи, то изведенное стоном узкое длинное горло, то крошечные, очень нежные уши, то лодыжку, то округлые хрупкие позвонки на совершенной узкой спине. Ямочки внизу этой спины привели его в такой экстаз, что он чудом удержался, чтобы не укусить оказавшуюся в его полном распоряжении округлую попку.

Под его пальцами, жадными, ищущими, требовательными, оставались красные следы, и он вдруг испугался, что завтра Ирина окажется вся в синяках. Мысль, что он делает ей больно, казалась непереносимой, и он снова зарычал, теперь уже от огорчения, и ослабил железную хватку, но она тут же извернулась, вернула его руки на место и тут же сама кинулась на него, укусив-таки за плечо. Ну надо же, оказывается, она чувствует то же самое.

Когда первая волна безумия спала, Веретьев откинулся, тяжело дыша, на спину, притянул Ирину к себе, заглянул в глаза, а показалось, в самую душу.

– Я даже представить себе не мог, что ты такая. Выглядишь скромницей.

– Я тоже не могла себе этого представить, – согласилась Ирина, чем-то очень довольная. – Меня никогда особо не привлекала физическая сторона отношений. Мне казалось, что это просто некая условность, которую нужно соблюсти, если тебе дорог человек. Надо же, нужно было дожить до тридцати двух лет, чтобы вдруг понять, что это не так.

Она глупо хихикнула.

– Твой муж, он что, был больной? – аккуратно поинтересовался Веретьев, вообще-то обещавший сам себе, что никогда-никогда не будет спрашивать у нее про мужа.

– Почему больной? – удивилась она. – Здоровый. Только ленивый. У Димочки была всего одна страсть – игра. Все остальное он делал просто по обязанности. Потому что организму для того, чтобы жить, нужно отправлять некоторые физиологические потребности. Есть, пить, спать, ходить в туалет, заниматься сексом. Вот ты знаешь людей, которые со страстью относятся к еде? Или к работе? Или к поисковому движению? А у моего мужа все уходило в игру.

– А к чему со страстью относилась ты? – В его голосе звучал искренний интерес.

Ирина всерьез задумалась.

– Я не знаю, – наконец медленно ответила она.

– Не может быть, – усомнился Веретьев. – Такую страстную натуру не скроешь.

Ирина вдруг зарделась. Даже в полумраке сеновала ее лицо пылало.

– Я с детства была отличницей, – ответила она наконец. – Моя страсть, пожалуй, заключалась в жажде одобрения. Поэтому я хорошо училась. Поэтому была хорошим другом. Поэтому затем стала идеальной, ничего не требующей любовницей. Поэтому вышла замуж, чтобы стать как все. Я со страстью добивалась права считаться профессионалом своего дела. Затем со страстью ударилась в материнство. А страсти? Мне кажется сейчас, что раньше ее в моей жизни и не было.

– А теперь, значит, есть, – подначил он ее.

Но Ирина не стушевалась.

– Значит, есть, – сказала она, задумчиво проведя пальцем по полукруглым отметинам, оставленным на его плече ее зубами. – И ты имей в виду, Саша. Я тебя никогда никому не отдам. Даже если мне снова доведется стоять под дулом пистолета.

– А я никому не позволю себя забрать, – просто ответил он. – И тебя тоже.

Потом им все-таки пришлось вернуться в дом, чтобы убедиться, что Ванечка не проснулся и не испугался, обнаружив, что он один. Малыш, к счастью, спал, и они тоже нырнули в постель, на белоснежные, накрахмаленные еще в Иринино детство простыни, и она сразу уснула, видимо, с непривычки, устав от буйства страстей, а Веретьев никак не мог уснуть, слушая ветер за окном и пытаясь азбукой Морзе сложить стук ветвей сирени о стекло. К слову, из этой затеи никак ничего не получалось. И он бросал и начинал считать количество и протяженность стука, и снова запутывался, потому что ему очень хотелось, чтобы получилось слово ЛЮБОВЬ, а оно не складывалось, хоть убей.

Потом ему надоело, и Веретьев бросил дурацкое занятие, сосредоточившись на том, что ему удалось узнать сегодня в Соловьеве от старого участкового. Тот жил в этой местности с рождения, уезжая, только чтобы отслужить в армии да закончить школу милиции. В карьере не усердствовал, предпочитая оставаться там, где родился и вырос. Работал уже давно, а потому и знал всех и вся, легко пережив любые оптимизации, сокращения и переименования. Работать в глуши никто не рвался, и опытные участковые ценились на вес золота. Веретьева участковый встретил с легкой усмешкой, словно ждал, что тот придет.

– Ну что, пытать будешь? – спросил он. – Не в плане пыток, а в плане информации. Я ж сразу понял, что дотошный ты мужик.

– Дотошный, – кивнул Веретьев, – и обстоятельный. А пытать – не пытать, это уж ты сам суди. На вопросы ответишь?

– А что ж не ответить. – Участковый почесал лысую голову. – Обращаться ко мне помнишь как?