Девушка в цепях - страница 33
– Мне стыдно, – шепчу я.
Хотя мне совсем не стыдно. Мне страшно, даже кровь отливает от лица.
– Мисс Хэвидж, я действительно учила даты, но их слишком много, и…
– Замолчите.
Она проходит к двери, запирает ее на ключ, после чего возвращается ко мне. Подхватывает линейку и командует:
– Повернитесь!
– Пожалуйста, я…
– Повернитесь, – сурово говорит она. – За каждое слово и минуту промедления я буду добавлять вам по удару к положенным десяти.
Поворачиваюсь, не успевая даже понять зачем: обычно она меня бьет линейкой по рукам, если я тереблю волосы. Но это совсем не так больно, как розги. Так что может быть…
– Поднимите платье, а панталоны опустите вниз. И нагнитесь.
Вот теперь мне действительно становится стыдно: кровь снова приливает к щекам, при мысли, что придется это сделать.
– Пожалуйста, не надо, – шепчу я, но суровый и жесткий голос за спиной произносит:
– Три слова и минута. Четырнадцать ударов.
От обиды и несправедливости на глаза наворачиваются слезы, щеки пылают, но я знаю, что спорить бесполезно. Леди Ребекка говорит, что воспитание мисс Хэвидж сделает из меня порядочную и благопристойную мисс, поэтому она не намерена в него вмешиваться. Как-то я попыталась рассказать ей про розги, и леди Ребекка поставила меня в угол. Мелькает мысль о том, чтобы сбежать из этой комнаты прямо сейчас, вот только я понимаю, что меня скорее всего догонят. И тогда весь дом узнает о том, какое наказание мне назначено, и за что.
Сгорая от стыда, тяну панталоны вниз, а юбку наверх. Наклоняюсь, чувствуя, как холодный воздух скользит по ягодицам.
– Не вздумайте кричать, – напоминает гувернантка. – Иначе добавлю еще.
Первый удар обжигает ягодицы, и я дергаюсь. Цепляюсь пальцами за стол, когда она бьет второй раз. Рука у мисс Хэвидж тяжелая, она никогда не наказывает вполсилы: после шестого кожа уже горит огнем, из глаз текут слезы. На десятом я всхлипываю и впиваюсь зубами в губы, чтобы не начать кричать. Когда все заканчивается, меня трясет: от стыда, унижения и боли. Меня никогда не раздевали и не пороли… так.
– Всякий раз, когда вы вздумаете списывать, или, тем более лгать, вспоминайте этот урок, – жестко произносит она. – А теперь одевайтесь и садитесь.
Садиться? Не-е-ет…
– Я сказала, возвращаемся к занятиям! – резко произносит гувернантка. – Или вы хотите, чтобы я сходила за леди Ребеккой?
Все это прокатывается в сознании так ярко и отчетливо, что я даже сейчас ощущаю это мерзкое чувство беспомощности. Как больно было надевать нижнее белье, как больно было сидеть, и как стыдно отводить глаза, когда Ирвин спрашивал, почему я плакала. Он защищает меня, всегда защищал, но об этом я не смогу ему рассказать.
Никогда. Ни за что.
Никому…
– Чудесно, – голос Ормана возвращает в реальность. Меня все еще трясет, в противовес его ледяному спокойствию, с которым он разбирает мою жизнь на кусочки. – Возможно, тебе стоило ему рассказать об этом, Шарлотта. Он же всегда тебя защитит.
– Замолчите!!! – голос срывается на крик, который тонет в вязком мареве сна, но Орман словно этого не замечает.
– А теперь давай посмотрим на твой самый большой страх.
– Посмотрите на свой! – рычу я, бросаясь к нему, и меня швыряет в…
Пустоту. Непроглядную пустоту без цвета, запаха и звука, где серое марево стягивает плотным коконом, мешая дышать, где дыханию просто нет места. Здесь нет места ничему, потому что имя этому…
Смерть. Тишина. Одиночество.
Я падаю в них, когда меня резко выбрасывает назад. В холл, где лицо Ормана совсем рядом с моим:
– Твой самый большой страх, Шарлотта. – Он смотрит мне в глаза, и маска на нем идет трещинами. Разлетается в пыль, чтобы явить уже знакомое лицо, которое становится хищным. А глаза… нет, их ни один человек в здравом уме не назовет мертвыми. Золото, текущее в радужку, заставляет меня отшатнуться и упасть в очередное воспоминание.
За запертые двери.
Комната на чердаке, заполненная всяким хламом. Окна выходят на лес, и его темные корявые очертания напоминают оживающих чудовищ. Мне четыре, или даже меньше, это очень смутное воспоминание. Сюда меня отвели по приказу отца леди Ребекки за то, что я случайно разбила вазу. Вазу, принадлежавшую его покойной жене. Леди Ребекка рыдала и уговаривала его смягчить наказание, но он остался непреклонен. Здесь тихо и очень темно. Но главное – очень холодно.
Я уже не взрослая Шарлотта Руа, я снова маленькая девочка, всего лишь ребенок. Не знаю, почему этот холод меня пугает, не помню. Помню только, что колочу кулачками по двери, плачу и прошу меня выпустить. А потом поворачиваюсь, и…
Сквозь темноту на меня плывет смазанный контур.
Похожий на сгусток тумана, собранный в белесо-серую дымку. Мир окончательно теряет краски, а сгусток тянется ко мне, от его холода немеют руки и ноги.
– Мамочка! Мамочка! Мамочка! – кричу я сквозь слезы, а потом…
Теряю сознание.
Пауль Орман
Давно он не чувствовал себя настолько отвратительно. Давно он настолько не чувствовал.
Ненависть, боль и что-то еще, клубком свернувшееся у сердца и не дающее разомкнуть глаза.
«Сильные чувства – не для тебя, – говорил Джинхэй, – иных они ведут по жизни, но тебя разрушают».
Разрушенным он себя сейчас не чувствовал, а вот ярость, надежно похороненная под годами ледяного спокойствия, вспарывала лед с легкостью воды по весне. Внутренняя тьма медленно поднималась из глубин души, ворочалась, шипела, как полузадушенная тварь.
