Слуги зла - страница 67
Тут я вдруг вспомнил слышанное когда-то от человеческих солдат чудное словечко — «сгномиться». Оно означало «стать скупым и несговорчивым», а еще «превратиться в преклонном возрасте в мизантропа и брюзгу, чрезмерно заботиться о самых низких прихотях»… Напрягая память, я вспомнил также, что видел людей, становящихся к старости похожими на гномов, будто низость и мелочность горбили и уменьшали их, тянули к земле… эти обрюзгшие лица, погрузневшие тела, пропавшие в плечах шеи — я видел их часто, но никогда не задумывался и не сравнивал…
— Горные мастера — люди?!
— Так а то ж? Тут дело какое… если у тебя на уме идеалы да амбиции, быть, значит, горным эльфом. Ваши идеалы сильно тормозят мозги… Подгорные чертоги там, каменные цветы резать или еще какую бесполезную ерунду — вот это по-вашему. Ты, значит, вечное добро искал, а те дурачки — вечную красоту, ну-ну… А если дело не в цветочках, а в матерьяле — в золотишке, в камешках, — тогда другой коленкор… Ну да ты уже понял.
— Понял, — сказал я и отстегнул брошку от плаща. — У тебя булавки нет, Дарин?
Он хитренько посмотрел на меня и принялся рыться в безразмерных карманах:
— Булавки нет… Злого железа не ношу, чтоб Хозяйку не обижать, а бронза гнется… Слушай, орел, а давай меняться? — Он вытащил на ладонь малахитовую брошь в виде дубового листа. Прожилки на малахите создавали удивительную иллюзию жизни, вещица выглядела характерно для эльфийской работы, но краешек камня треснул и откололся. — Смотри, лучше булавки. Я даже приплачу пару золотых…
Я невольно улыбнулся его прозрачной уловке: Дарин решительно не верил в разум эльфийского рыцаря.
— Спасибо, — сказал я, взяв каменный листок и кладя на стол золотую лилию. — Ты мне ничего не должен. Я хотел тебе ее просто подарить, но ведь плащ свалится…
Дарин явно хотел схватить лилию, но сдержался, взял, не торопясь, и принялся рассматривать бриллианты, изображающие росу, с алчным вожделением.
— Славненькая штучка, — приговаривал он, крутя брошь перед свечой. — Ах ты, идеалист… откуда вы только беретесь… Знаешь, — сказал гном, подняв, наконец, глаза от золота на меня, — ты — славный мальчик, в сущности, только… жаль тебя. С твоими идеалами тебя… ну кто захочет, тот и получит. И найдет, как поиметь.
— А ты, — спросил я, закалывая плащ, — ты — любишь Хозяйку, Дарин?
Гном усмехнулся цинично и грустно:
— Ага. Я — ее, она — меня, такая уж у нас взаимная любовь с интересом… Ты… вот что я тебе скажу. Ты не слишком-то верь глазам, если сможешь. Глаза — они же врут. И душа — врет. А идеалы — те просто сплошное вранье… Ты себе что ж, дружков среди смертных нашел, что мозги заработали?
— Среди смертных, — кивнул я. Чистая правда.
— Молодец. Подохнешь, зная себе цену, — улыбнулся Дарин. — Жутко благородно. Самый лучший из всех ваших идеалов — правда.
— Спасибо. Я пойду.
— Лети, лети, орел. И думай, пока сможешь. Счастливенько!
Я пожал его руку, руку гнома — впервые в жизни, в эльфийской жизни, и вышел из зала.
Воздух, сладкий, свежий и чистый, опьянил меня до головокружения. Голубой молочный вечер встал над городом; сумерки укутали своей мягкой вуалью все, что кричало и резало глаз, вечерняя свежесть смягчила и разбавила резкие городские запахи. Нежную синеву небес уже прокололи острые огоньки звезд, а огромная луна щедро позолотила черепицу и жесть городских кровель.
Мир вокруг меня полнился блаженной тишиной. Прохладный ветер остудил мои горящие щеки и вернул мыслям ясность. Я шел по мостовой между темными купами деревьев — и мне казалось, что все еще не так ужасно. Я чувствовал уже не злость и досаду, а горячую признательность гному и странную, непонятно чем вызванную жалость к людям.
Странную жалость к жестоким, грубым, глупым пропойцам. Неэльфийскую.
«Вероятно, — думал я, — дело в том, что я тоже человек. Я — человек. Мне, по-видимому, свойственно жалеть себе подобных. Ведь они такие же, как я. Их тоже легко обмануть, подставить, использовать. Они тоже верят всему, что видят — и пойдут за тем, кто покажет нечто соблазнительное.
А я начал было думать, что мои собратья хуже орков… Пожалуй, не хуже, нет. Просто — уязвимее. Но жить мне все равно хочется в горах. Люди на удивление не любят тишины — а я, оказывается, очень ее люблю. И спокойное здравомыслие тоже люблю.
Спокойное здравомыслие моего друга Паука. Вот чего мне сильно не хватает сейчас. Надо поговорить с ним», — подумал я и ускорил шаги.
И тут ночная тишина вдруг показалась мне зловещей — шаги за спиной прозвучали как-то неспокойно. Боевой опыт, шестое чувство — я явственно ощутил опасность и резко обернулся, схватившись за эфес.
Таким образом владелец ножа, блеснувшего в лунном свете, не всадил свое оружие мне под лопатку, а я, вместо того чтобы снести ему голову, всего-навсего отпрянул в сторону.
И рассмотрел нападавшего, который сделал по инерции шаг вперед и злобно уставился на меня, сжимая свой нож в кулаке. Клинок длиной с две ладони; простецкая городская работа. Самодельное подражание форменным кинжалам армии человеческого короля.
А человек — совсем молодой парень, белобрысый, с хмурой плебейской физиономией, плотный, вероятно сильный, но, очевидно, городской увалень, не боец, неуклюж и нерасторопен. Я смотрел на него, держа меч в руке, и отлично понимал, что могу убить этого человека так же просто, как городская кухарка сворачивает шею цыпленку.
Незадачливый убийца, как видно, тоже это понял. Сосредоточенная хмурость на его лице сменилась яростным гневом — он со звоном отшвырнул нож в сторону и рванул на груди куртку.
