Бестиарий спального района - страница 23

Девочка осознаёт, что лежит на скользкой тропинке. Прямо в грязи. Лицом вниз. Она делает движение, тихо стонет, пытается встать. Тело слушается плохо.

Кто-то помогает ей. Руки прохладные, но это почему-то даже приятно. Женские руки, ласковые.

Злата кое-как поднимается.

Какая красивая тетя! На маму похожа… Злата молча плачет.

— Всё в порядке, — говорит тетя.

Голос добрый, хочется ей верить. И Злата верит.

— Вы кто? — спрашивает она, едва ворочая языком.

— Мое имя Зоя, — отвечает тетя. — А сейчас еще Захар придет. Тебя-то как зовут, Белоснежка?

— З-з-злата, — говорит девочка.

Подходит незнакомый мужчина.

— Что, Захар? — спрашивает тетя Зоя.

Он мрачно кивает.

— А ты представляешь, — произносит тетя Зоя, — ее зовут Злата. Тоже на «зэ». Это судьба.

— Думаешь? — сомневается дядя Захар.

— Уверена. Посмотри на нее. Светлые волосы, светлые глаза. И имя на «зэ».

Дядя Захар долго смотрит на Злату. Потом закрывает глаза — но девочка чувствует, что по-прежнему смотрит.

— Пожалуй, — неохотно соглашается он. — Эх, перемены нежданные…

— А я тебе говорю: судьба, — настойчиво произносит тетя Зоя.

Злата вдруг разражается рыданиями и утыкается тете Зое в живот.

— Не плачь, — говорит добрая красавица. — Все позади. Все твои беды позади. Фигурным катанием хочешь заниматься? Я тренер, а Захар лед делает…

— Мамочка… — всхлипывает Злата.

Взрослые переглядываются.

— Все ясно, — решается дядя Захар. — Наша. Слушай меня, Злата. — Он возлагает руку на голову девочки. Рука излучает свежесть. — Маму не вернешь. Но ты ее не забудешь, обещаю.

— Мы оба обещаем, — тихо добавляет тетя Зоя, обнимая худенькое тельце.

— Мы, Захар и Зоя Зорченковы, — продолжает дядя Захар, — берем на себя заботу о тебе. Ты любишь зиму? А мороженое любишь?

— Я на санках люблю, — шепчет Злата.

— Значит, все будет хорошо. Поверь.

Девочка робко кивает.

— Мы отведем тебя домой, — говорит тетя Зоя, — а завтра ты придешь во Дворец зимнего спорта. К двенадцати. Хорошо?

— Хорошо, — соглашается будущая новозюзя Злата.

— З-з-з-з! — зудят провода.

— З-з-з-з! — звенит мошкара.

Все будет хорошо.

Глава 6
Песня дождя

Незаурядными, могучими людьми были наши предки. Не чета нам. Большого размаха люди. И в то же время — умели глубоко проникать в суть чего угодно, какой бы загадочной эта суть ни казалась. Даже в суть, казалось бы, совсем уж непознаваемых вещей — возвышенных или, наоборот, с нечистью связанных — и то проникали.

А как же! Без всего этого — без размаха, без проницательности, без… ну, понятно… — без этого разве отгрохаешь такую державу? Да чтоб потом ее же и развалить, и заново отгрохать! И еще! И еще!

Мы, конечно, не они. Но есть и у нас свои достоинства. В конце концов, на чьих плечах стоим?

Мы, так уж жизнь устроена, понимаем буквально все лучше, нежели предки. Потому что — наука. Двадцать первый век, между прочим.

Вот, к примеру, взять такой феномен, как двойники. Предки точно знали: столкнулся с двойником, посмотрел он на тебя — через окно там или из зеркала — все, труба. Одевайся в чистое, тапки белые не забудь, ложись, жди.

А вот каково самому-то двойнику за окном этим или, допустим, в зеркале — об этом предки как-то не задумывались. Но мы-то, проанализировав и даже, иногда, просинтезировав, понимаем: симметрия нерушима. Двойник на тебя глядит жутко, а ты — на двойника. И, ей-же-ей, ему — не легче…

1

Все вокруг бесило. Даже хуже — от всего вокруг просто тошнило. Буквально от всего.

Например, от текилы, поданной с солью и лаймом. От мысли о жадных негодяях, придумавших идиотский ритуал — «лизни, сосни, кусни», а еще пуще — о сотнях миллионов быдлодебилов, купившихся на этот собачий бред и даже не подозревающих, как потешаются над ними настоящие мексиканцы.

Федор соль с лаймом игнорировал — пил текилу, как пьют водку. Облегчения это, однако, не приносило. Наоборот — чем больше пил, тем чернее делалось на душе.

Стакан этот, плохо вымытый… И стол — чем они, суки, его вытирали?! Грязной тряпкой?! У-у, до чего ж поганый бар!

А публика, мама дорогая, что за рыла! Вон тех телок за соседним столиком — натурально, удавил бы. Вытаращились, профурсетки подержанные… Узнали, конечно. Подойти пока не решаются, хоть на том спасибо…

Впрочем, что уж душой кривить: в первую очередь Федора тошнило от самого себя. Бездарь, беспощадно и горько думал он. Неудачник, алкоголик, хам, тряпка. Отставная поп-рок-звезда, ага. Никому не нужная.

Плюс ко всему — а) нищеброд и б) импотент. Полтора года уже как импотент.

О первом догадывались многие — часто приходилось у кого попало просить взаймы. О втором знали единицы, причем исключительно женщины. Кое-кто из бывших любовниц. И одна бывшая жена.

Впрочем, нет, знал еще один мужчина. Дня три как знал. Федор сидел на лавочке в безлюдном дворе, пил пиво, вот так же лелеял безнадежную тьму в душе. Пиво не лезло, и ночь надвигалась, но возвращаться в конуру, опостылевшую после ухода Анюты, не хотелось. Поэтому — сидел, пил, старался ни о чем не думать. Мимо нес свой нехитрый дворницкий инвентарь азиат — таджик, киргиз, кто их разберет, — худощавый, лет сорока на вид. Остановился, взглянул на Федора — того аж обожгло почему-то, — спросил коротко: «Пьете, уважаемый?»

И Федора прорвало. Словно на исповеди. Вернее, на студенческой пьянке. Лет пятнадцать, наверное, с ним такого не бывало — чтобы раскрыться полностью. Он и сам не понимал толком, почему вывалил всю свою душевную муть этому гастарбайтеру. Наверное, потому, что невозможно было представить более чуждого, более постороннего человека. А может, и взгляд этот пронзительный сыграл роль… Да и выпитое… Как бы то ни было, присевший на корточки азиат, спокойный, непроницаемый, слушал не перебивая. А потом спросил: «Если бы вы, уважаемый, верили в чудеса, чего сильнее всего пожелали бы?»