Жернова. 1918-1953. Вторжение - страница 118
— Вот мои документы, — догадался Алексей Петрович. Он приблизился к крыльцу и протянул свое удостоверение, но женщина его не взяла. Тогда он пояснил: — Я корреспондент газеты «Правда». Еду в Могилев по заданию редакции. Мне надо узнать, смогу я проехать туда через Чаусы.
Пока он говорил, женщина терпеливо кивала головой, едва замолчал, произнесла извиняющимся тоном:
— Там немцы.
— Где — там?
— В Чаусах же.
— Откуда вы знаете?
— Только что звонила туда.
— И что?
— Не по-нашему говорят. — И улыбнулась жалкой улыбкой человека, который доставил другому человеку неприятное известие.
— А можно я позвоню?
— Да, конечно. Проходите, пожалуйста.
Алексей Петрович вошел в прохладные сени, оттуда в избу. Отскобленный до белизны пол, лоскутные половики, стол, лавки, русская печь, маленькие оконца с геранью.
На коммутаторе долго никто не брал трубку. Затем тоненький девичий голосок спросил:
— Кто это?
— Майор Задонов, корреспондент газеты «Правда». Барышня, будьте любезны, соедините меня с Чаусами.
— Там немцы.
— Вы уверены?
— Да. Если не верите, могу соединить.
Раздались длинные гудки, затем кто-то произнес чужим голосом:
— Яааа?
Алексей Петрович потрясенно молчал.
— Заген зи мир, битте! Руссише швайн? Антвортен зи мир! Бистро! Бистро! Комиссара! Коммуниста! Юдэ? Сук-кина сына…
Алексей Петрович повесил трубку. Мир рушился в очередной раз. Если в Чаусах немцы, то как же проехать в Могилев? А если не в Могилев, тогда куда же? Он представил себе, как в «Правде» разыскивают пропавшего собственного корреспондента Задонова, как весть о пропаже доходит до Маши — и ему стало нехорошо. Так нехорошо, что он почувствовал что-то вроде тошноты.
И в это мгновение дверь распахнулась и раздался крик Кочевникова:
— Немцы!
Глава 13
Алексей Петрович замер и уставился на Кочевникова, в невероятной позе застывшего в дверях, точно он падал и едва успел схватиться руками за косяки.
— Да что ж вы стоите, товарищ майор? Бегом! Мотоциклисты! — Кочевников оттолкнулся от косяков и пропал, лишь торопливый дробный топот раздался в сенях, а затем по крыльцу. Даже удивительно, что так дробно можно топать.
— Бегите! — прошептала помертвелыми губами Марфа Савельевна и, вскрикнув, первой кинулась вон из избы мимо неподвижного Задонова.
Только тогда Алексей Петрович вышел… нет, вывалился из состояния столбняка и двинулся вслед за женщиной, слепцом вытянув вперед руку и скользя ею по стене, чувствуя, как на него волнами накатывают самые противоречивые ощущения — от болезненного любопытства до изумления перед тем, как все быстро переменилось в нем самом, в людях и в окружающем мире. Впрочем, нет, в мире-то как раз ничего не переменилось: светило солнце, летали ласточки, высвистывал на жердочке скворец, кудахтала курица, оповещающая всех, что снесла яйцо, ссорились на куче навоза воробьи, возле забора теснились ребятишки, которых ожидало новое удивительное зрелище. Вот только треск, рокот и гул моторов наплывал на все это, давя своей неумолимой тяжестью.
Нечто подобное с ним, Алешкой Задоновым, уже когда-то было. Кажется, в восемнадцатом году. Он возвращался домой из университета, когда на него налетел какой-то взъерошенный человек, приставил к горлу большущий нож и прорычал:
— Деньги!
У Алексея были деньги, но не такие, чтобы из-за них приставлять к горлу нож. Очень даже ерундовые деньги — едва лишь на фунт хлеба и щепотку соли. Он их даже и не считал деньгами.
— У меня нет денег, — произнес он, не чувствуя страха, а лишь крайнее изумление. Как вот сейчас. Он не верил, что этот лохматый человек и его нож — серьезно, хотя был наслышан о грабежах, разбоях и даже убийствах. Но подобное случается с кем-то и где-то, чтобы интересно было слушать истории про разбойников и переживать их тем, с кем этого случиться не может. — То есть у меня есть деньги, но совсем мало! — изумленно воскликнул Алексей, почувствовав усиливающееся давление ножа, однако даже не пытаясь высвободиться из весьма слабых объятий лохматого человека.
— Давай! — прорычал лохматый человек, и Алешка почувствовал, как нож еще сильнее прижался к его горлу, но как-то тупо, не остро давя на гортань.
Он достал из кармана кошелек, подарок деда, человек выхватил этот кошелек и, отпустив Алексея, торопливо зашагал в сторону Трубной площади. Алексей проводил его все теми же изумленными глазами, затем почувствовал боль в горле, тронул пальцами — пальцы наткнулись на что-то липкое. Это была кровь. Его, Алешкина, кровь. Значит, это серьезно, значит, его могли убить? И не просто убить — зарезать? Как курицу или овцу? И ничего бы в этом мире не изменилось? И все так же осыпались бы с деревьев пожелтевшие листья, галдели бы на них вороны, покрикивали извозчики, цокали по булыжникам лошадиные копыта?.. Скорее всего, так бы оно и было. Разве что Катерина перестала бы ходить по ночам в его комнату. Потому что комната эта опустела бы навсегда.
В эту ночь он впервые с каким-то садистским наслаждением терзал Катеринино тело и заставлял ее проделывать с собой и с ним всякие штучки. Ему хотелось почему-то унизить ее, а она лишь стонала от чувственного восторга и отвечала ему тем же. И впервые же он не почувствовал угрызения совести при виде своего старшего брата, который так наивно был убежден в верности своей жены и невозможности — уж это-то в любом случае — ее связи с Алешкой.
Что-то тогда с этими несколькими каплями пролитой крови изменилось в Алексее, еще не осознанное им до конца. Он почувствовал, а уразумел значительно позже, что жизнь его ничем и никем не защищена, что она может оборваться в любую минуту, и что поэтому он должен пользоваться жизнью так, точно ему осталось до ее окончания всего ничего.
