Жернова. 1918-1953. Вторжение - страница 155
А еще для меня нашлась большая-пребольшая гусеница, зеленая, с синими глазами и с рожками на спине. Правда, глаза у нее не настоящие, а нарисованные, чтобы ее не узнали. Она ползла себе и ползла и наползла на тетю Лену, жену дяди Коли. Тетя Лена ее не узнала и как завизжит — и все опять стали смеяться, а дядя Коля снял с нее гусеницу и положил в мою баночку. Я тут же напихал туда травы и листиков, и гусеница стала там ползать и шевелить траву и листики — такая она была большая и жирная. Как тетя Нюра из нашей квартиры, жена дяди Вани. Гусеницу я решил унести домой, потому что у нее нет дома и нет деток, а еще потому, что мне хочется посмотреть, как из нее получится бабочка.
А потом пошел дождь. Сильный-пресильный. Мы все накрылись большой тряпкой под названием пикникейное одеяло, и взрослые смеялись, потому что на них капало, а на нас, на детей, нет, а нам хотелось выскочить и побегать под дождем. Это был «грибной дождь» — с солнцем. Но нас не пускали.
А еще… а еще — мы все-таки поедем на Урал. Да. Дядя Сережа сказал, что Урал — это не только река, но и красивые горы, и нам там понравится. Дядя Сережа сам там побывал, поэтому знает точно, как оно есть на самом деле. И мама, и тетя Лена согласились поехать, но обе плакали, и Тамарка, дочка дядиколина, тоже плакала, хотя она на целых три года старше меня.
А в самых главных, когда мы шли домой, в той стороне, где никогда не бывает солнца, потому что оно ходит по другой стороне, к небу стал подниматься огромный столб черного дыма. Мужики гадали, что там горит. И бабы тоже.
А папа сказал, что теперь много чего будет гореть. Теперь знай только, что туши да разгребай, — вот что сказал мой папа.
А бабы ничего не говорили, а только вздыхали.
Глава 6
Однако мы все не уезжали на Урал и не уезжали.
Мама говорила папе и тете Лене:
— Вот посмотрите: Сара не уезжает, а мы с какой стати поедем? Зря она не останется.
Тетя Сара — это наша соседка, у которой рыжая кошка по имени Софи и рыжий кот по имени Тюша, и тетю Сару все почему-то боятся. При тете Саре нельзя говорить громко, потому что она может «накапать», и тогда придут из «большого дома». Я знаю, что такое «накапать». Это когда из пипетки капают лекарства в глаза или в стакан, чтобы потом выпить. В глаза — ужасно щиплет, а в стакан — ужасно горько. Но тетя Сара мне не капала, а мама капала. И если у меня опять что-то заболит, или у Людмилки, то все равно пусть капает мама, а не тетя Сара. А самый «большой дом» на нашей улице — это школа, но там никого нет, потому что лето.
Я на всякий случай спросил маму про накапать и про «большой дом», но мама сказала, что мне еще рано об этом знать, потому что я — маленький.
Вот так всегда у взрослых — одни сплошные тайны. Как самому одеваться, есть или гулять, так я большой мальчик, как о чем-нибудь взрослом спросишь у взрослых — так сразу маленький.
— Мало ли что думает твоя Сара, — возмущался папа. — У нее детей нету. У нее никого нету — одни кошки. А нам о детях думать надо.
Мама подумала о детях и сказала:
— Ну что ж, раз ты так хочешь.
— Не я так хочу, а так надо, — сердился папа, и мне было ужасно обидно, что папа отсылает нас на Урал, а сам ехать с нами не хочет.
Дяденьки-дворники к этому времени закончили копать бомбоубежище в нашем дворе — такую длинную-предлинную канаву. Они положили сверху бревна, присыпали их землей и долго стучали по этой земле толстыми палками, так что земля стала как камень. Теперь можно не уезжать на Урал, потому что есть где прятаться от немецких гитлеров, и все-все ждали, когда дяденька в репродукторе попросит нас туда спуститься. Я уже спускался туда вместе с мамой и тетей Леной. Мы все спускались туда — всем домом, чтобы посмотреть, как там хорошо. А там и правда очень хорошо: целый дом под землей! Только не весь дом, а коридор. Как на нашем этаже. Но без дверей. То есть двери есть, но только две: одна в одном конце коридора, другая в другом. И даже труба есть. Забыл, как она называется. Ну, чтобы дышать и не задохнуться. И длинные-предлинные лавки вдоль стен. А стены из досок от нашего сарая. Потому что так надо. Папа так и сказал:
— Что ж, — сказал папа, — берите, раз так надо.
И дяденьки-дворники разобрали наш сарай. Теперь папе негде печатать свои фотографии, а мужикам играть в домино, когда идет дождь.
Тетенька из жилуправления, которая нас всех водила в бомбоубежище, сказала, что первый этаж должен спускаться в бомбоубежище в ту дверь, а второй — в эту. Чтобы не толкаться и не давить друг друга. Особенно детей. А дядю Ваню с нашего этажа назначили главным по бомбоубежищу и дали ему красную повязку с белыми буквами, два больших замка и ключи на веревочке. Только я никак не могу прочесть, что написано на его повязке, потому что повязка на рукаве дяди Вани все время морщится, как нос у тети Нюры, дядиваниной половины, а сам дядя Ваня и минутки не стоит на одном месте, а тетя Нюра совсем и не половина дяди Вани, а совсем наоборот: это дядя Ваня — половина тети Нюры: такая она толстая и большая… как зеленая гусеница с синими нарисованными глазами.
А еще во дворе школы, куда я пошел гулять в свою неправдашнюю крапиву, то есть крапиву, которая не кусается, к своим букашкам на ножках-проволочках, появились дяденьки-красноармейцы и тоже стали копать бомбоубежище. Это были очень веселые дяденьки: они разделись до зеленых штанов, ругались, смеялись и курили. Только один дяденька-командир был сердитый и все время ругал веселых дяденек-красноармейцев, чтобы они быстрее копали. Потом приехала телега с лошадью и привезла красноармейцам большую кастрюльку щей, другую кастрюльку — каши, третью кастрюльку — чаю. И все кастрюльки с крышками, зеленые, помятые и поцарапанные. Дяденька-командир налил щей и мне, дал кусок черного хлеба и сказал сердито:
