Жернова. 1918-1953. Вторжение - страница 158

Заявление, прежде чем нести его в райком, он показал жене своей Аннушке, и та, прочитав его, только охнула, прижала его голову к своей большой и мягкой груди, оросив эту голову молчаливыми слезами. Она знала, что противоречить бесполезно, что если ее обожаемый Сашенька что-то решил, то это намертво, и хотя была в состоянии полуобморочном, все-таки нашла в себе силы отпустить его и даже перекрестить, хотя уж и сама позабыла, когда крестилась последний раз. А еще жила в ней надежда, что ее Сашеньку не возьмут в ополчение: все-таки известный художник, лауреат Сталинской премии и прочее.

Заявление получилось длинное и сумбурное, и только потому, что и сам Возницын не был уверен, что ему не откажут, но, странное дело — не отказали, а даже похвалили: мол, если он, известный художник, решил встать в ряды защитников города революции, то это окажет положительное влияние на остальных, еще колеблющихся ленинградцев. Более того, на другой же день о его поступке сообщила газета «Ленинградская правда», хотя Александру такая популярность была совершенно ни к чему. Его даже обидело, что в райкоме так легко согласились с его решением, следовательно, не ценят, им все равно, лишь бы выполнить план, и, более того, кое-кому даже на руку, что он пойдет и не вернется. Но в тот же день, как вышла газета, ему стали звонить некоторые знакомые художники, спрашивая, как бы им попасть в тот же батальон, в который записали Возницына. И не только художники, но и студенты Академии художеств. Звонки эти его растрогали, и он уже казнил себя за свои беспутные мысли и подозрения, так не идущие члену партии. Он всем звонившим объяснял, куда надо пойти и что сказать. Ходили звонившие или нет, а только в его батальон попали лишь трое: его приятель, скульптор Владимир Клокотов, и два студента академии, тоже с факультета ваяния.

Батальон ополченцев, куда их всех записали, проходил ускоренную подготовку в Михайловском саду. Здесь учились маршировать и ходить в атаку, колоть штыком соломенное чучело, бросать гранаты, ползать и многому еще чему, что сам Возницын почти двадцать лет назад проходил на действительной службе в армии.

Его определили в пулеметчики. Вторым номером он взял к себе Владимира Клокотова — Лепу, как звал его Александр, произведя эту кличку от слова лепить, и двух студентов в качестве помощников: Николая Мостицкого и Прохора Щелкунова, называвших себя аховцами — от академии художеств.

К середине августа немцы прорвали оборону Северо-Западного фронта по реке Луге, и батальон народного ополчения подняли среди ночи по тревоге, посадили в пригородный поезд и повезли на юг — затыкать брешь, образовавшуюся где-то в районе станции Мшинская.

Поезд остановился в лесу. Уже начало светать. Бойцы торопливо покидали вагоны. Здоровяк Клокотов взвалил на себя станину «максима», Александр подхватил ствол, студенты — коробки с лентами и патронами. Батальон построился на опушке леса, зазвучали команды, и змея из человеческих тел втянулась в лес и просекой поползла в сторону от железной дороги. Через два часа змея эта достигла опушки леса и стала вытягиваться вдоль нее. Впереди поле, поросшее травой, и небольшая речушка с камышом и ракитником, слева дорога, деревянный мост, за речушкой опять поле, но уже с цветущей картошкой, а за ним на взгорке какая-то деревня. Бегали командиры рот и взводов, указывали, где кому рыть ячейки.

Возницын с Клокотовым рыли для себя и пулемета довольно просторный окоп, чтобы не толкаться. Слева и справа устраивались аховцы. И дальше видно, как по всей извилистой линии летит вверх земля и кланяются ей люди. Земля оказалась мягкой, податливой, и через час с небольшим ячейки были готовы. Клокотов со студентами сходили в лес, наломали еловых веток, толстым слоем устлали ими дно окопов, в котором скапливалась вода, замаскировали пулемет. Отойдя к речушке, Клокотов постоял, склонив набок свою кудлатую голову, будто разглядывал натуру перед лепкой, вернулся в окоп, похвастался:

— Похоже на куст.

Возницын усмехнулся:

— Ты бы залез на какое-нибудь дерево и глянул сверху.

— Зачем?

— А затем, что он пойдет вон оттуда, — кивнул Александр в сторону деревни, — а оттуда вся наша передовая линия как на ладони. А когда начнем стрелять… Впрочем, там будет видно, — не стал он вдаваться в подробности, чтобы не пугать своих товарищей без всякой на то нужды. Еще успеют испугаться. Да и сам он чувствовал себя не слишком уверенно. Зато приказал им взять топор и саперные лопатки и пойти срубить кусты перед их позицией, иначе немец подойдет к самой реке, и не увидишь из-за этих кустов. И сам пошел с ними и показал, как рубить: чтобы оставались острые комли.

— Ну да, ты воевал, тебе виднее, — обижался Клокотов на своего друга. — Но это еще ничего не значит. — И оглядев прерывистую линию ячеек, на торопливо снующих к лесу и обратно бойцов с охапками веток, заметил: — Скажи, будто муравейник медведь разворошил, — и принялся сворачивать из клочка газеты цигарку. Затянувшись раза два-три, заключил философски: — Похоже, нам тут загорать до кузькиного заговенья: немцев что-то не видно и не слышно.

Действительно, впереди всё будто вымерло или притаилось — никакого движения. А может, там и некому было притаиваться. Ярко светило солнце, куковала кукушка, высоко в небе перекликались коршуны, под легкими порывами ветра лепетал молодой осинник. Где-то погромыхивало.

— Ничего, нам спешить некуда, — произнес Возницын, запахнул шинель и, надвинув на глаза пилотку, попытался вздремнуть, прислонившись спиной к стенке окопа, будто ему предстоял не бой, а обычная работа у себя в студии. Но задремать удалось не сразу. Слух еще долго следил за возникающими звуками, отсеивая малозначительные в ожидании каких-то других, зловещих и явно противоречащих звукам привычным, естественным. Но передовая потихоньку затихала, погрузившись в сон. И Возницын не заметил, как уснул.