Жернова. 1918-1953. Вторжение - страница 182
— Подтяни-ись! — катятся испуганные голоса спереди от взвода к взводу и затихают где-то далеко позади.
Разбуженные этими голосами, люди встряхиваются, шагают чаще, иногда припускают рысцой, а когда подтягивание завершается, начинают, как по команде, на ходу скручивать цигарки. И вот вроде как посветлело от множества слабеньких огоньков, белесый дым потянулся к небу, скупо обозначив притихшие деревья.
И вдруг пронзительный и нарастающий визг откуда-то сверху и сразу же несколько вспышек среди деревьев и частый треск, точно кто-то большой и жестокий переламывал сухие лесины, но шагов на сто впереди и чуть в стороне.
Откуда? Как? Что?
Все бросились наземь, Петр рванул за полу шинели растерявшегося Николая, прикрыл его своим телом.
— Дурень! — обругал он его. — Это тебе не с гулянок возвращаться — война!
— Дак я…
— Вот то-то и оно, что дак ты. Соображать надо…
А спереди уже неслось:
— Продолжить движение! Прекратить курение!
— Откуда стрельнули-то? — спросил Николай, толкаясь в плечо брата.
— Бомбы, дурень! Мы закуримши, а он сверху узремши.
Вверху вдруг распустился яркий белый цветок — сразу стали видны деревья, шевелящиеся головы, плечи, погасли звезды, засновали черные тени.
— Вот гад проклятый, — произнес кто-то спереди многознающим голосом. — Теперь не отвяжется.
Другой такой же голос бесшабашно уточнил:
— Сейчас что! Вот когда развиднеется, тогда он и навалится. Вот тогда и закряхтим.
Еще несколько мелких бомб шарахнуло сзади, послышались далекие испуганные голоса, призывающие санитаров.
Люди подтянулись, пошли ровнее, постепенно начиная понимать, что, действительно, вступают в ту невидимую полосу, где начинается настоящая война, которая не шутит и не делает послабления никому.
Всю ночь шли без привалов, без перекуров, на ходу жевали сухари, но не столько от голода, сколько от гнетущего чувства ожидания чего-то страшного и непонятного. Дивизия на девять десятых состояла из новобранцев, еще не нюхавших пороха. За исключением тех, кого собрали по госпиталям. Но и у тех из короткого их опыта вытекало убеждение, что немец непомерно силен, давит танками и самолетами, а у нас, оказывается, ни того, ни другого, да и командиры — то ли изменники, то ли придурки. Были среди старослужащих и такие, кто прошел финскую или принимал участие в боях с японцами, но таких было немного, и опыт их мало что значил: там была другая война, непохожая на эту.
Немногим отличались от рядовых красноармейцев командиры взводов и рот, батальонов и полков. Если кто из них воевал в гражданскую, или в ту же финскую или еще какую, то этот опыт зачастую не только не помогал им, но даже мешал объективно осмысливать войну нынешнюю и принимать правильные решения. Да и мало кто представлял себе, куда идет и какого противника встретит, что надо делать, чтобы этого противника одолеть. Уже сама неразбериха с посадкой и погрузкой на поезда внушила многим командирам опасение, что и дальше эта неразбериха будет преследовать их, а если учесть господство в воздухе немецкой авиации, а на земле их танков, то никто ничего хорошего от этого похода не ждал, и чувство обреченности все более овладевало людьми, передаваясь от одного к другому по незримым проводам неуверенности и страха.
Глава 19
Под утро на людей навалилась такая усталость, что командир полка полковник Луганцев понял, что если не дать людям отдыха, то полк никуда не придет, а если и придет, то совершенно неспособным выполнять боевую задачу. Да он и сам шел впереди своего полка из последних сил, с трудом переставляя непослушные ноги, слыша за своей спиной разнобой топота, шорохов и звяков, умоляющих об отдыхе же. И это несмотря на то, что ночь и половина предыдущего дня полк провел в вагонах, но в эти вагоны набили столько людей, что сидели друг на друге, стояли в тамбурах, а часть ехала на крышах. Вот и получается, что уже третьи сутки бойцы не отдыхали как следует, питались всухомятку, а для отправления естественных надобностей поезда останавливали всего два раза по полчаса.
Полковник Луганцев был старым служакой, связавшим свою судьбу с армией еще в четырнадцатом году, попав на фронт вольноопределяющимся. Затем офицерские курсы, чин прапорщика, подпоручика, офицерский «Георгий». Хотя Луганцев и был «белой костью», но из той «белой кости», которая мало чем отличалась от «черной» образом жизни: «родовое поместье» в виде избушки на курьих ножках и несколько десятин земли в Орловской губернии, сдаваемых в аренду местным крестьянам, гимназия в захудалом городишке русской глубинки, Москва, университет, учеба на медные гроши, репетиторство и разгрузка по ночам барж с углем и вагонов, модный в ту пору нигилизм с попытками заглянуть в социалистические дали, презрение к царизму, как исторически изжившей себя форме государственного правления, полное отрицание бога, студенческие сходки и обструкции некоторым преподавателям-ретроградам, а когда началась война — патриотический взлет чувств и настроений и надежда на то, что война все изменит коренным образом в лучшую сторону.
И война таки изменила, но совсем не то и не так, как это себе представляли люди, похожие на Луганцева. Он был, однако, последовательнее других: его товарищи по полку подались на Дон, а он — в Красную армию, дослужился до командира кавалерийской дивизии и был арестован в тридцать восьмом году по обвинению в предательстве, в шпионаже в пользу иностранных разведок и подготовке военного заговора, направленного на свержение советской власти, — как, впрочем, и многие другие, начиная от командира полка и выше, — после чего загнан на лесоповал в таежный лагерь, расположенный на восточном склоне Уральского хребта.
