Загадка для благородной девицы - страница 59
И еще горше мне стало, когда я поняла, что всем сердцем не хочу, чтобы о ней тосковал один-единственный человек. И – о, ирония – именно он ведь и станет тосковать больше всех…
* * *
Люди из полиции приехали, когда уже вечерело. Дело взял на себя аж судебный пристав из Пскова – приятный и воспитанный господин лет тридцати пяти, назвавшийся Павлом Павловичем Севастьяновым. Был он невысокого роста, с солидным брюшком и все время мучился от духоты. Севастьянов совсем не походил на тех высоких и плечистых полицейских чинов, которых мне изредка доводилось видеть в Петербурге.
«Зато, наверное, умный…» – подумала я.
Нас всех собрали в столовой. Здесь Людмила Петровна поила Севастьянова чаем и настойчиво предлагала отведать окрошки, а тот, явно не без удовольствия принимая внимание к своей персоне, рассказывал, что преступление произошло просто вопиющее, и что, кем бы убийца не оказался, он, несомненно, будет найден и получит по заслугам.
Я очень скоро соскучилась его слушать и больше смотрела в окно, где урядники, приехавшие с Севастьяновым, в отсутствие начальства прохлаждались, кто во что горазд: один вышагивал у парадного крыльца, покуривая папиросу, второй, сидя на лавке у клумбы, обрывал лепестки ромашки, предаваясь, очевидно, романтическим мечтам. Третий так и вовсе беззастенчиво «подбивал клинья», как говорят русские, к горничной Даше – причем, увы, небезуспешно: девушка охотно разговаривала с ним, улыбалась и при каждом удобном случае с большим интересом рассматривала парня. К слову сказать, он того заслуживал, потому что этот полицейский был как раз и плечистым, и высоким, и имел взлохмаченные густые волосы цвета спелой пшеницы.
Разговаривали они никак не меньше четверти часа, после чего у Даши все же проснулась совесть, и она ушла в дом. А вот урядник, проводив ее взглядом, повел себя странно. Он в задумчивости поднялся по ступеням веранды, сел на скамью и, достав из кармана маленький блокнот с карандашом, начал торопливо записывать что-то. По его нахмуренным бровям и решительному взгляду невозможно было догадаться, что всего минуту назад он флиртовал с хорошенькой девушкой.
Пока урядник писал, я сквозь стекло с интересом разглядывала его: и впрямь молод, лет двадцать пять, не больше. Одет он был, в отличие от франтоватого Севастьянова, в форменный мундир, дурно пошитый и, как следствие, дурно сидящий на нем. Все в нем говорило, что этот парень из семьи крестьян или рабочих – не спасали даже очки, надетые, скорее всего, для солидности, потому что каждый раз, когда паренек хотел что-то рассмотреть повнимательней, он сдвигал их на кончик носа.
Однако был он очень опрятен и держался с достоинством. Наверняка лелеял надежду выбраться из своего круга, сделав карьеру.
Когда же урядник убрал блокнот обратно в карман, то повел себя еще любопытней: он встал, завернул за угол веранды и – мне отлично было видно, что он начинает измерять шагами западную стену дома. Я в этот момент прилипла лицом к стеклу, догадываясь, что в ближайшие минуты он поймет то, на что у меня ушло две недели. Ей-богу, в этот момент моя вера, что женщины куда наблюдательнее и находчивее мужчин, пошатнулась. Должно быть, Даша рассказала ему что-то такое, что натолкнуло его на мысли о тайнике.
Еще через три минуты урядник вернулся на веранду, и, хмурясь, начал мерить стену изнутри. Тут уж я не усидела и как можно незаметнее покинула столовую, войдя в помещение кухни. Урядника я застала уже трясущего ручку двери в лжепрачечную.
– Заперто, не трудитесь, – сказала я, подойдя ближе. – Открыть можно либо ключом, либо изнутри.
Паренек обернулся и тут же, увидев меня, несколько оробел: видимо, специализировался он больше на разговорах с дворней, а общение с господами брал на себя начальник.
– Изнутри? – поборов робость, он теперь старался держаться запросто. – А где тогда второй вход?
– Я могу показать, – ответила я, продолжая его разглядывать и все больше убеждаясь, что мы с этим пареньком-урядником вполне можем помочь друг другу. Решив так, я первой протянула ему руку и представилась: – Лидия Тальянова.
– Кошкин. Степан, – он осторожно пожал мою руку.
– А по отчеству?
Кажется, я рушила все представления о мироустройстве у этого выходца из крестьян.
– Егорович… – тот почесал затылок и громко усмехнулся: – меня, знаете ли, по отчеству отродясь еще никто не звал.
– Привыкайте, Степан Егорович, – улыбнулась я как можно более располагающе, – я наблюдала из окна, как вы допрашивали горничную, и могу с уверенностью сказать, что скоро вас непременно начнут звать по отчеству.
Он смотрел на меня с прищуром и ждал подвоха.
– Так вы мне покажете вход?
Вместо ответа я только многообещающе улыбнулась и повела Кошкина через служебный коридор в холл, к парадной лестнице, и оттуда – на второй этаж. Потом в течение пятнадцати минут беззастенчиво рассказывала о своих наблюдениях, о ночных походах Эйвазовой и о картине, приводимой в движение механизмом – все, что знала, без утайки. Ну, почти все.
– Во дела… – невольно выдохнул Кошкин, увидев темнеющий за картиной проход.
Но изумление быстро сменилось обычной его настороженностью:
– А зачем вы мне помогаете? – спросил он прищурившись. – Почему показали ход мне, а не Севастьянову?
– Признаться, вы мне показались более перспективным следователем, чем ваш начальник. Я хочу, чтобы убийцу нашли.
Это правда: я очень этого хотела. Жутко было осознавать, что кто-то из людей, с которыми я ежедневно общалась в усадьбе на протяжении этого времени – кому вполне доверяла, с которыми делилась мыслями и, как думала, давно поняла суть каждого – что кто-то из этих людей мог совершить подобное с Лизаветой.
