Загадка для благородной девицы - страница 66

– А сам Андрей Федорович подтвердил ли… слова той дамы?

– Нет, он, напротив, все отрицал, – морщась, ответил Кошкин. – Кажется, Миллер не вполне понимает, что здесь произошло, раз предпочитает играть в благородство. Сказал, что всю ночь был в своей комнате, крепко спал и ничего не слышал.

Меня же это расстроило еще больше: раз Андрей ее об этом не просил, значит, это правда… Значит, Натали и правда совершила подобную глупость. Хотя… возможно, мне стоит только порадоваться за них. И у Андрея, по крайней мере, есть алиби.

– А князь Орлов? – через силу спросила я. Наверное, я бы уже не удивилась, узнав, что и у него есть алиби подобного рода.

– Его Светлость были одни, но вы же понимаете, Михаил Александрович вхож в такие круги и является столь значимой личностью, что… словом, Севастьянов даже допрашивать его не хотел. Лишь когда Его Светлость сами пришли в библиотеку и буквально потребовали, чтобы их допросили, как и остальных, Севастьянов оформил показания.

Я отлично понимала пристава: тому хочется выслужиться, раскрыв громкое преступление, но он отлично знал, кого имело смысл держать в подозреваемых, а в сторону кого и дышать не стоило. Окажись Михаил Александрович и впрямь убийцей, боюсь, Севастьянов не решился бы его арестовать. Интересно, что бы сделал Кошкин?

– А что вы думаете по поводу князя? – спросила я прямо.

Кошкин лишь пожал плечами довольно равнодушно и ответил:

– Его Светлость такой же подозреваемый, как и все остальные. Тем более никто его не может подтвердить его алиби. Севастьянов на его арест никогда не пойдет, но есть чины и повыше Севастьянова.

– То есть, вы подозреваете всех, – констатировала я. – Должно быть, и меня тоже?

Кошкин даже не удивился вопросу – похоже, размышлял об этом не раз:

– У вас тоже нет алиби. Даша видела вас около полуночи, но потом вы ушли. Севастьянов не думает, что убийцей могла быть женщина, но… вы знали о прачечной и о веревке. И вы единственная, кто утверждает, что с Эйвазовой был некий мужчина. А был ли он вообще, этот мужчина?

Я же в ответ только улыбалась – но несколько натянуто. Сейчас и наши доверительные беседы с Кошкиным виделись мне в другом свете. Почему он взялся мне обо всем рассказывать? Уж не для того ли, чтобы быть поближе ко мне и иметь возможность присмотреться? Наверное, и все сказанное им, стоило мне ставить под сомнение – едва ли он со мною полностью искренен. Я поежилась и очень захотела вернуться в дом.

Когда знаешь, что за тобой наблюдают и изучают исподтишка – чувствуешь себя неуютно, – вынуждена была признать я.

Однако, как ни хотелось мне поскорее свернуть беседу, Кошкин был мне еще нужен, потому я продолжила разговор.

– Что ж, надеюсь, дальше подозрений ваши мысли относительно меня не продвинутся. Все же я хотела спросить вас об Ильицком – он хоть как-то объяснил, где был вчера и в ночь убийства?

Кошкин шумно выдохнул – по-видимому, эмоций к Ильицкому у него уже не осталось.

– Ну… для начала он спросил у Севастьянова, в каком он звании, что смеет его допрашивать – звание, естественно, оказалось ниже, чем у Ильицкого, и тогда он заявил, что говорить будет только с начальством Севастьянова. Представьте себе реакцию Пал Палыча, который уже лет пять считает себя наместником Бога в Пскове, – Кошкин не без удовольствия хмыкнул.

– А по делу-то он хоть что-то сказал? – поторопила я.

– Так говорю же – отказался давать показания Севастьянову.

Плечи мои опустились: ну что за несносный человек?! Зачем он сам себя губит! Кошкин, однако, продолжил:

– Но, похоже, он с прошлой ночи в том трактире и сидел – хозяин заведения так сказал, когда Ильицкого забирали. И вроде как не один, а с неким Гришкой-цыганом. Цыган этот часто бывает в трактире, его там знают.

– Так, выходит, у него есть алиби? – робко уточнила я.

Кошкин же покачал головой:

– Ильицкий явился в трактир ночью, но кто знает – до убийства или после? А цыган к нему присоединился уже на следующий день, в полдень примерно. Вместе они и сидели, что-то обсуждая, и даже, как говорят, ссорились. Цыган пару раз за день куда-то отлучался… впрочем, и Ильицкий отлучался. Потом, под вечер, они ушли уже вместе, а вернулся Ильицкий один, снял комнату и ушел спать. Да, еще любопытная деталь! Говорят, видели как цыган возле трактира к девчонке какой-то деревенской приставал – звал с собой. Мол, у него скоро много денег будет, уедет в Петербург и заживет там как барин. Но сочинял, наверное – цыган этот вообще большой сочинитель, как я понял.

– Ну… а что если допросить этого цыгана? – еще не теряла надежды я. – Может, он расскажет что-то?

– Его и так ищут с самого утра, но пока найти не могут, – устало развел руками Кошкин.

Григория нашли вечером того же дня – в погребе дома его любовницы в Масловке, зарезанного и уже остывшего.

* * *

Было за полночь, когда меня, едва забывшуюся сном, разбудил шум в коридоре – кто-то громко разговаривал, рыдала Ильицкая и, кажется, я различала голос ее сына. Я тотчас вскочила на ноги, понимая, что снова что-то случилось; набросила поверх рубашки шаль и выглянула за дверь.

Так и есть, в коридоре вдоль стен стояли полицейские урядники и увещевали домочадцев, чтобы те оставались у себя – не спал, кажется, весь дом. Голоса же доносились из дальнего конца коридора – оттуда, где была спальня Ильицкого – там горел свет и говорили на повышенных тонах. Однако не успела я сделать и шагу, как путь мне перегородил Кошкин:

– Лидия Гавриловна, ступайте спать, вам нечего здесь делать! – совершенно неделикатно он пытался втолкнуть меня обратно в комнату.