Загадка для благородной девицы - страница 78
Я подняла на него изумленный взгляд, а потом вдруг мне сделалось настолько тяжело, такая волна безысходности накатила на меня, что захотелось застонать от бессилия. Вот уже и Платон Алексеевич приехал, и времени столько потрачено – и для чего? Чтобы я сама же признала, что Ильицкий более всех подходит на роль убийцы? Что, если это и правда он?..
– Не может быть! – я упрямо замотала головой. – Значит, я ошиблась, просмотрела – нужно провести повторный эксперимент!
– Можно, – кивнул без эмоций дядя, – думаешь, результат будет другим?
– А номер семнадцатый – кто он? Он тоже ведь очень похож!
– Это Иннокентий Киселев, – ответил дядя, заглянув в записи, – лакей. Кстати, он значился свидетелем при составлении завещания Эйвазова.
– Вот! – от волнения я даже порывисто поднялась со стула. – Отличный же кандидат!
– В ночь убийства он спал в людской с еще тремя лакеями и, как говорят, никуда не отлучался.
– Может быть, его нарочно покрывают! – с волнением выпалила я. – А Вася? Под каким номером был он?
– Тринадцатый. Он почти одного роста с Дарьей, то есть и с убитой Эйвазовой, и у него алиби.
– Да, я помню про алиби, но, может, ему удалось выбраться незамеченным после того, как его видел коридорный? Все же наследство, я думаю, единственная веская причина для убийства!
Платон Алексеевич упрямо покачал головой:
– Я лично разговаривал с этим полицейским осведомителем: его пост находится прямо в коридоре, у выхода на лестницу. Пройти мимо него незамеченным невозможно никак. И номер Эйвазова находился на третьем этаже – не спрыгнешь, если ты не акробат.
– А если он… нанял кого-то для убийства?
– Благородного господина, с которым Эйвазова согласилась бы пойти ночью в парк? – скептически спросил Платон Алексеевич. – Нет, малышка, это был кто-то, кого она хорошо знала, и кому доверяла…
Я была в отчаянии, изо всех сил пыталась выдумать новых кандидатов, но ничего не выходило.
– Ступай спать, Лиди, – распорядился, наконец, Платон Алексеевич, – завтра с утра, на свежую голову, непременно что-нибудь придумаем. Вот увидишь.
Глава двадцать восьмая
Я очень сомневалась, что в данной ситуации русская поговорка «утро вечера мудренее» уместна, но не знала, что еще делать – руки опускались от отчаяния. Платон Алексеевич и остальные полицейские уехали той же ночью. И Ильицкого снова увезли – не дали даже парой слов перекинуться. Когда дом окончательно стих, побрела спать и я. А у самой спальни остановилась, глядя на соседнюю дверь – там была комната Лизаветы, пустующая и одинокая сейчас. Не знаю, чего я ждала и зачем сделала это, но я прошла дальше и тронула ручку ее двери – оказалась, что не заперто, и я вошла внутрь.
В комнате было совершенно темно – даже лунный свет не проступал сквозь плотные портьеры, но я и не хотела ничего видеть. В голове не было ни одной мысли, и я просто стояла, опершись спиной о дверь, пока глаза не начали привыкать к темноте. Потом так же без цели прошла вперед и села к гадальному столику – на то самое место, где сидела оба раза, разговаривая с Лизаветой.
На столе точно так же, как я видела их в последний раз, были разложены карты, а поверх всех – «Le morte». Опять «Le morte». Право, слишком часто эта карта выпадала в ее раскладах, чтобы быть простым совпадением – я даже задумалась в тот момент: вдруг действительно существуют более тонкие материи, чем я привыкла думать? Что, если Лизавета знала и понимала чуть больше, чем другие…
Занятая этими мыслями я нашла на столе коробок спичек и зажгла свечу, а потом долго глядела, как оранжевые отблески пламени причудливо играют на матовых картах.
Не знаю, сколько я сидела так, глядя на огонек свечи – сознание то покидало меня, то, напротив, оживало. Но в какой-то момент я словно очнулась и поняла вдруг, что я уже не в будуаре Лизаветы, а другой комнате – той самой, из моего детства, из моих кошмаров. В комнате с ослепительно белыми обоями, зарешеченными окнами и куклами в пышных платьях, которые смотрели на меня злыми фарфоровыми лицами и насмехались. Я, будучи полностью уверенной, что это реальность, а не сон, ощущала себя, однако, взрослой, но страх неизвестности и полное отчаяние настолько владели мною, что я всхлипывала и готова была разрыдаться, словно ребенок. Первым делом я бросилась к двери – заперто, как и всегда, потом к окну, от которого в ужасе отшатнулось, потому как под ним была бездонная пропасть. После – снова к двери, и здесь, разрыдавшись все же, трясла в истерике ручку до тех пор, пока дверь не открылась с легким щелчком. Такого не было раньше никогда, потому я испугалась еще более…
Дверь кто-то открыл снаружи, и та со скрипом уплыла, а черный туман из коридора в считаные секунды заполнил все помещение комнаты, поглощая в эту тьму и меня. И в этот момент в густой темноте я сумела различить слишком знакомую фигуру дамы в белом плаще с капюшоном, которая смотрела на меня пронизывающим взглядом голубых глаз и улыбалась. Я узнала эти глаза. Не могла не узнать – слишком долго я вглядывалась в портрет Самариной, чтобы не узнать.
Однако сейчас передо мной стояла Лизавета – смотрела на меня и улыбалась. Улыбалась вовсе не по-доброму – она насмехалась надо мной, как те фарфоровые куклы. Но улыбка ее говорила, что она знает что-то и, быть может, со мною этими знаниями поделится. Она манила за собой и увлекала. И я пошла.
Но шла я уже не по коридору, а по заброшенному парку, торопясь и боясь не поспеть за Лизаветой, будто оттого, куда она меня приведет, и впрямь зависела едва ли не моя жизнь. Только вывела она меня не к избушке, а всего лишь к столовой – той, что в особняке Эйвазовых – а после исчезла во вспышке яркого света, который отворил двери и втянул меня внутрь.
