Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр) - страница 106
На полу корзинки подле моих ног лежала груда пледов и пальто. Из нее показалась сперва рука, державшая старую касторовую шляпу, потом негодующее лицо в очках и, наконец, очень маленькая фигура человека, в потертом черном сюртуке. Он стоял на коленях, опираясь кончиками пальцев рук о дно корзины, и с глубоким упреком смотрел на воздухоплавателя.
— Что же это такое, мистер Байфильд…
Аэронавт отер капли пота, выступившие у него на лбу.
— Дорогой сэр, — пробормотал он, — все это просто случай… Я не виноват… Я сейчас объясню вам… — Потом, точно ухватившись за счастливую идею, он прибавил: — Позвольте мне представить вам этих господ: мистер Дэльмгой, мистер…
— Моя фамилия Шипшэнкс, — сухо произнес маленький человечек. — Но прошу извинения, я…
Дэльмгой прервал его речь, шутливо засвистав.
— Слушайте, слушайте, — говорил весельчак. — Его фамилия Шипшэнкс! Отец нашего спутника гонял в горах стада овец, стерег тысячи овец.
Дэльмгой поднялся и, держась за веревку, поклонился. Взгляд маленького человечка перебегал с предмета на предмет, когда его глаза встретились с моими, я сказал:
— Сэр, меня зовут виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив. Я не имею никакого понятия, почему вы здесь и каким образом очутились в корзинке воздушного шара, но мне кажется, что вы драгоценное приобретение.
Шар был приблизительно на высоте шестисот футов, как объявил Байфильд, посмотрев на какой-то прибор и прибавив, что подобное расстояние от земли — чистый пустяк.
В тихом воздухе «Лунарди» поднимался почти вертикально, он пересек утренний туман и теперь свободно плавал в голубом эфире. Благодаря странному обману зрения, земля под нами казалось вогнутой; линии горизонта как бы загибались вверх, точно края чаши, наполненной в действительности морским туманом, а как нам представлялось — какой-то ослепительно белой пеной, блестевшей как снег. Движущаяся тень воздушного шара походила на лиловатое пятно среди этой белизны, на легкое, красивое пятно, которое можно было сравнить с аметистом, лишенным всех своих грубых свойств и обладающим только цветом и прозрачностью. Иногда незаметное дыхание ветра или, может быть, действие лучей солнца заставляли пену вздрагивать и расступаться. Тогда через образовавшиеся расщелины проглядывала земля, с людской суетой и хлопотами, показывались корабли в гавани, часть города, похожего на улей, из которого ребенок выкурил наружу всех пчел. Чудилось даже, будто слышится их жужжание!
Я выхватил из рук Байфильда подзорную трубу и направил ее в один из этих просветов. Передо мной, как бы в глубине светлого колодца, явился зеленый склон холма и на нем три фигуры, что-то белое мелькало над одной из них. Туман закрыл картину. Платок Флоры! Благослови, Господь, руку, которая махала им в ту минуту, когда (как я слышал впоследствии), сердце девушки ушло в ее башмаки, или, вернее, в башмаки скотницы Джанет. Во многих отношениях Флора отличалась большой оригинальностью, но она разделяла недоверие всех женщин к людским изобретениям.
«Лунарди» продолжал подниматься совершенно спокойно, корзина почти не колебалась. Только смотря на барометр, или бросая за борт лоскутки бумаги, мы видели, что шар движется. Я не чувствовал более ни малейшего головокружения, так как теперь ничто не показывало, на какой мы высоте. «Лунарди» был единственным осязаемым предметом в этой воздушной пустыне, и мы как бы сливались воедино с ней.
У меня от холода закоченели руки. Мы поднимались плавно, и английский термометр Байфильда показывал 13°. Я выбрал из груды платья толстое пальто, в кармане которого, на мое счастье, оказались теплые перчатки, потом выглянул из-за борта корзины и одним глазком посмотрел на Байфильда, старавшегося, насколько было возможно, держаться от меня подальше.
Морской туман рассеялся, и юг Шотландии расстилался под нами, точно географическая карта. Там дальше лежала Англия с заливом Сольуэ, врезавшимся в берег, точно светлое, широкое острие копья, слегка загнутое на конце; ясно виднелись также и Кумберлэндские горы, казавшиеся маленькими бугорками на горизонте. Все остальное было плоско как доска или как дно блюдечка. Белые нити больших дорог бежали от города к городу. Промежуточные возвышенности сгладились, города сжались, втянув в себя свои пригородные участки, как улитка рога.
— Сколько времени может «Лунарди» продержаться в воздухе? — спросил я Байфильда.
— Я никогда не пробовал этого, — ответил он, — но рассчитывал его часов на двадцать или на сутки.
— Мы увидим это. Я замечаю, все еще дует северовосточный ветер. На какой мы высоте?
Байфильд взглянул на барометр.
— Около трех миль, — сказал он. Дэльмгой услышал его замечание и произнес:
— Эй, эй! садитесь завтракать. Тут сандвичи, булочки и чистейшие напитки. Пир Эльшендера! Шипшэнкс достает виски! Воспряньте, Эльшендер! Заметьте, что нет миров, которые вы могли бы покорить, пролейте слезу и передайте мне пробочник. Ну, Дьюси, ну, сын Дедала, — если вы не голодны, то я-то пить хочу, да и Шипшэнкс тоже!
Байфильд вынул из одного из ящиков паштет со свининой и бутылку хереса (мне кажется, по этому выбору можно было составить правильное суждение о человеке). Мы сели завтракать. Голос Дэльмгоя так и журчал как ручей. Он весело и беспристрастно называл Шипшэнкса то царственным сыном Филиппа Македонского, то божественной Клориндой, уверяя при этом, что избирает его профессором супружеской дипломатии в Крэмондский университет. Передавая Шипшэнксу бутылку, веселый чудак обращался к нему с просьбой сказать тост, спеть песню.
