Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 26
Официальная часть ежегодного собрания духовенства оказалась откровенной формальностью. Сухие отчеты о делах епархии, о количестве и составе духовенства, о вновь открываемых и восстанавливаемых церквях и монастырях, о миссионерской работе среди военнослужащих и заключенных, о благотворительной деятельности... от большинства присутствовавших вся эта абстрактная цифирь была столь же далека, как летающая где-то в неоглядном и пустом космосе станция «Мир». Долгие речи томили и навевали дрему, от неудобных лавок порядочно ныла спина и начинала затекать шея. Случилось, правда, некоторое оживление, когда вспыхнула короткая перепалка между городскими протоиреями о каких-то субсидиях губернских властей на паломничества в Святую Землю, но звон колокольца в уверенной архиерейской руке пресек начало незапланированных прений, и любопытство в глазах собравшихся тут же угасло.
Владыке Леонтию недавно исполнилось шестьдесят три года, но выглядел он моложе своих лет. Седина проложила ровные пряди в его окладистой бороде и все еще густых волосах. Он старался не поддаваться полноте, питался умеренно, специально наказав работающему у него повару подобрать подходящую диету. Он много прогуливался пешком, по-прежнему находил время, чтобы поездить верхом на смирной кобыле по своей усадьбе за городом, где прислуживали и вели домашнее хозяйство две пожилые монахини и степенный старик-работник, а всем укладом заправляла семидесятилетняя сестра владыки.
Архиепископ во все время своей долгой карьеры был умным и расчетливым священноначальником, умеющим подчиняться и терпеть чужую глупость, если это было ему на пользу. По-настоящему светло, бескорыстно и необременительно он веровал разве что ребенком, во время войны. Тогда в их город прислали вышедшего из лагеря священника, открыли храм, и его бабушка, дьяконская дочь, Царствие ей Небесное, там регентствовала. Отец погиб на фронте, мать с утра до ночи пропадала на заводе, а он, маленький Миша, после школы ходил с бабушкой петь.
...В нетопленой церкви — свинцовый лед на подоконниках, лампадки чадят — в них заливали с трудом добываемое гарное масло. На скрипучей деревянной галерее темно-вишневого цвета они раскладывают старые ноты в негнущихся переплетах. Листы отсырели, от них пахнет плесенью и голубями. На каком чердаке их сберегали?
Сутулый, с ввалившимися щеками, в ветхом облачении, тяжело переступая слабыми ногами, отец Трифон обходит храм с каждением во время псалма «Благослови душе моя, Господа...» Миша тоже поет, и как же хорошо ему! Правда, от холода очень хочется в туалет, но приходится терпеть: страшно бежать одному на неосвещенную из-за светомаскировки улицу.
Батюшка, отец Трифон — тогда ему было не более сорока, — казался Мише глубоким стариком. Священника амнистировали в конце войны, когда еще в силе оставалось сталинское послабление Церкви. Шансов получить место в одной из редких незакрытых церквей не было никаких, но промыслом Божьим уполномоченный по делам религий наложил положительную резолюцию на прошении, поданном в простоте, свойственной отцу Трифону, прибавив от себя: «все равно не жилец». Батюшка скончался уже в восьмидесятых, пережив и этого уполномоченного, и многих других, ему подобных...
Сразу после войны перемежевывали границы епархий, и город вновь, как до революции, стал центром епархии со своим епископом. На кафедру назначили старенького глуховатого «дедушку» — архиепископа Дионисия. Мише выпало стать иподиаконом при владыке, читать ему на ухо прошения, выписывать каллиграфическим почерком указы, а чуть позже — отправиться на учебу в семинарию. После ее окончания он пробыл простым монахом меньше месяца. В академии, в Ленинграде, он учился, уже иеродиаконствуя, а попавшись на глаза всесильному тогда митрополиту Никодиму, оценившему замечательную память, сметливость и такт двадцатидвухлетнего иеродиакона, быстро пошел в гору. Владыка Никодим отмечал сообразительных юношей, умевших держаться с почтительным достоинством, с желанием и готовностью постигавших вековые традиции и византийские нравы высшего церковного света. Не мечтатели, не идеалисты, а умные и в меру дерзкие молодые люди, ясно осознававшие свои жизненные цели, стремительно продвигались при покойном митрополите. Владыко Никодим, куда бы ты направил церковный корабль, если бы успел стать патриархом?
За год до кончины митрополита Михаил побывал на его даче в Серебряном Бору уже епископом Леонтием. Они вместе гуляли перед вечерним чаем. Тихий тенистый сад, мерцающий листьями, напоминал фон старинной парсуны. Щебечут невидимые птицы, жужжат шмели в зарослях сирени, солнце, наливаясь алым цветом, опускается за густые купы деревьев. Замечательная пора — зрелость жизни! Столько еще сил и надежд осталось...
У владыки Никодима выпало несколько редких свободных часов, когда он никуда не спешил. Уже больной, грузный, с лицом, приобретшим несколько смуглый оттенок, как это порой случается с сердечниками, с тяжелыми набрякшими мешками под непроницаемыми темными глазами, митрополит шагал босиком по песчаным аллеям, иногда невзначай ступая на росистую траву, отчего его ступни припорошил мелкий белый песок. Молодой епископ Леонтий почтительно шел несколько поодаль и слушал владыку, отмечая про себя его манеры — умение держать голову так, словно при малейшем ее движении весь мир повернется ему навстречу. Впрочем, когда это было необходимо, митрополит мог на лету схватывать и легко парировать любой аргумент какого-нибудь влиятельного кардинала или восточного патриарха. Эти пухлые пальцы, привычно играющие ниткой гранатовых четок, в равной мере могли плести или распутывать самые хитроумные комбинации и интриги.
