Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 6
Я слушал их, замерев, подхваченный тягучим пением. Все недавние мысли исчезли куда-то, и я полностью погрузился в себя. Когда же пение закончилось, так же внезапно, как и началось, глаза вдруг увидели ясный свет закатного солнышка. Вздохнулось так светло, так очистительно спокойно, будто я вдохновенно молился все это время, тогда как я всего лишь слушал.
Не скажу, что тогда я задумался о сокровенном смысле псалма, вник в заложенное в нем духовное содержание или вспомнил токования святых отцов, нет... Лишь много позже, коротая время в электричке за книгой Ильина, я набрел на такое высказывание о языке поэзии: «Запись звуковых одежд духа человеческого». И мне почему-то вдруг вспомнилось ничем не примечательное событие: проводы покойника в феврале, накануне Великого поста, и пение «На реках Вавилонских», псалма сто тридцать шестого...
Злая невеста
В среду после Светлой недели пошли мы с бабушкой Липой отпевать юную девушку. Жалостливая старушка эта Липа, бедственная, серая, как мышь. При церкви всякая старуха, пока стоит на ногах, старается удержать свое место, свое «удельное послушание» у подсвечника ли, у Казанской, или у Голгофы с заветной кривой шпилькой или гвоздем, которыми выковыриваются из гнезд восковые потеки и огарыши.
Некоторые бабки как начинают с мытья полов, так до смерти их и моют. Другие, побойчее, пользуясь случаем, стараются застолбить заветное место у подсвечника, которое на года так и прозывается «Сонино» или «Дусино». Иные, не растратившие по молодости пассионарную энергию, сподобляются почти теургических высот приходского служения, как то: забота о запасах свечей и елея, готовка кадильного угля и надзор за кадилом, клепанье в колокол на вносе и выносе покойника и уже совершенно поднебесное восседание за свечным ящиком... Липа четвертый десяток прислуживает при церкви, а так и не сумела закрепиться за постоянным местом — все гоняли ее «старшие» бабки то замывать пол после отпеваний, то готовить печи в зимнее время, то стирать покровы и воздухи, а чаще всего — стоять на клиросе, когда по различным обстоятельствам состав этого «огненного лика» неожиданно оскудевал.
Пеший путь наш лежал через одно село к другому, на его противоположный конец, к выселкам, откуда с холмистых бурых круч в хорошую погоду можно было рассмотреть высокие краснополосые трубы города. Девчонка, которую нам предстояло отпеть, недавно погибла в аварии. Несколько дней врачи, как могли, боролись за жизнь пострадавшей, но она все же скончалась, так и не приходя в сознание. Липа из верных источников слышала, что покойная каталась на «Волге» вместе с подругой и молодым дагестанцем Равшаном (имя запомнилось бабке из-за чужезвучия), у которого здесь винный ларек. Спуск с холма забирает несколько влево, а водитель, не рассчитав скорости, слишком разогнался, и машину вынесло на встречную полосу, прямо под «КамАЗ», груженный лесом. Подруга разбилась насмерть, а эта попала в больницу с черепной травмой, теперь вот преставилась. Равшану же ничего — лишь шишка на лбу да рука в гипсе. По слухам, его родственники оплачивают похороны и поминки...
Дорогой, пока около часу топали мы то в гору, то с горы, Липа делилась старинными своими воспоминаниями, как не хотела с юности выходить замуж (теперь- то ей семьдесят шесть), да нужда и родители заставили. Муж давно помер. О нем говорит добродушно:
— Он у меня задиристый был, но отходчивый.
— Доставалось вам от него?
— У-у-у, доставалось... А то начнет шуметь, а я на крыльцо выскочу, постою. Слышу, кричит: «Бабка! Бабка!» Войду, а он уже на печи спит. Он у меня простой был... Ах, не надо было слушаться родителей, не была бы замужем, не родила бы деток, и не мучились бы они... Позатот год дочку на заводе сократили, сын на машине, что дороги чистит, — работа тяжелая, а платят мало. Вот копила внуку на кроссовки, теперь другому надо скопить, да гостинчик купить, да дочке помочь... Было у меня по молодости чудесное знамение, — рассказывает Липа. — Девчонкой еще я молилась Смоленской Божьей Матери (старинная была у нас икона), поклялась, что сохраню чистоту и не пойду замуж. А когда вышла-το, на другой год икона сама упала со стены и на две половины раскололась. Не сохранила обета, и разбилась икона надвое. Двое детей и родилось...
Дошли мы наконец до места. Машины перед домом, молодежь у крыльца... Курят так, что дым плывет кисейной завесой. У калитки стоит мотоцикл, в коляске — ворох свежих еловых веток. Рядом — грузовик с откинутым бортом, в кузове — ковер вишневого цвета, лавка и табуреты. Все готово к выносу. У крыльца тяжело, нехорошо и от настроения людей, и от запахов, вяжущих ноздри: с веранды тянет поминальными закусками, копченой колбасой, рыбой и луком, да еще вокруг, прямо на полу, в вазах, в ведрах и охапками на скамьях млеют на жаре цветы, от них к столу и обратно перелетают пчелы и мухи.
Минуя переднюю, проходим в дом, оказываясь в полумраке, полном людей. Кто-то провожает к гробу, вежливо, но настойчиво проталкивая через плотно набившуюся массу девушек, молодых людей и непременных старух в темных платках. Вдоль коричневого серванта, полного хрусталя, фарфора, фотокарточек «Кодак» и всяческих безделушек, у зашторенного окна стоит гроб, обтянутый синей тканью, с набивкой серебристой фольги. Вокруг напирают люди, ни повернуться, ни встать.
Я с трудом высвобождаю место для себя и Липы, на комоде устанавливаю икону, выкладываю Евангелие и крест и облачаюсь, стараясь сохранять спокойствие и солидную неспешность. Знаю, сейчас все смотрят мне в спину: и набившиеся в залу родственники, и юные подруги с резко подведенными тушью глазами, и коротко остриженные суровые прыщавые юнцы, — все молча, не шушукаясь, стоят сзади и ожидают начала «ритуала», непременная часть которого — я сам — в сущности человек бесконечно чужой и посторонний, которому приходится служебно и дежурно пропевать стихи заупокойного канона и возглашать «вечную память».
