Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 7
Скорбная поэзия смерти, похорон, проводов покойника если и была, то исчезла почти бесследно. Пожалуй, только старухи в малодоступных медвежьих углах еще отпеваются по-старинному, и в этих отпеваниях удается почувствовать какое-то ладное, умиротворяющее торжество. В здешних же краях чин отпевания влился составной, подчиненной частью в полуязыческий обряд похорон, слегка варьируемый, в зависимости от должности покойного. Похороны обставлены выпивкой и закуской, спешной готовкой, наваристыми щами и компотами, и кухонные пары противоестественно, до дурноты, мешаются с формалиновым духом, сливаются с приторной, волглой атмосферой комнаты, где лежит покойник.
До выноса венков и трубного завывания оркестра с ударами литавр — отпевание по христианскому обряду, когда священник в черной рясе, под фелонью не менее получаса бормочет и тянет по возможностям слуха и голоса нечто непонятное про то, как «святых лик обрете источник жизни, и Агнца Божия проповедавша», пугающим голосом обещает, что «мертвые о Христе воскреснут первее», а потом зачитывает «пропускное», как именуется в старушечьей среде разрешительная молитва, и сует его в руку покойника вместе со свечкой и носовым платком. После, угадав, что все закончилось, и затомившись, все покидают комнату, стремясь поскорее выйти на воздух, где уже разворачивается начало следующего действия с грузовиком, автобусом, еловыми ветками, венками, построившейся группкой одноклассниц, с учительницей, крестной и солидной главой сельской администрации. Нехороший вой трагического хора полных накрашенных женщин с массивными серьгами в ушах, брошами и кулонами на темных кофтах — сотрудниц матери — открывает следующее действие при выносе гроба. Они под руки поволокут несчастную мать в черной кружевной шали, и голова ее будет качаться из стороны в сторону. До самого кладбища она будет смирной, а там разметет держащих и примется выть, биться и причитать, то и дело переходя на отборный мат. Будет обвинять и проклинать до исступления, до сухих, острых, как бритвы, слез.
...Пока разматываешь тесьму поручей, тут же у гроба суют сложенные вчетверо деньги. Имя у девушки неожиданное — Снежанна. Выпытывал у родственников, в какое имя крестили. Вспомнили, что батюшка нарек Еленой. Еленой и отпели.
Читая по требнику и выжидая, когда вставить припев, пока поет свое Липа, все смотрел на девушку. Лет семнадцати, одета в наряд невесты: подвенечное легкое белое с атласной и газовой отделкой платье, на лбу — венчик из искусственного флердоранжа. Каким-то жутким непокоем веет от ее облика. Красивое лицо, но белесое, с желтизной и синеватыми тенями. Густые темно-каштановые волосы тщательно причесаны, края радужных оболочек проглядывают из-под синих, опущенных век, и никак не отделаться от ощущения, что они наблюдают за тобой.
То ли оттого, что верхняя губа чуть припухла, наверное от ушиба, и приподнялась, слегка приоткрыв зубы, то ли от едва различимых усиков и тонко выщипанных бровей с раскосиной вверх, а может быть, от резкой складки, залегшей у переносицы, или от всех этих мелких подробностей вместе мне определенно виделось, что ее лицо приняло выражение еле сдерживаемой ярости: правильные черты превратились в злобную маску, капризную и ненавидящую, тем более жуткую, что она воспринималась последним посланием уже с того света.
Долго потом не отпускало меня это лицо. Несколько дней без всякого повода я то и дело вспоминал, сколько злости таило оно в себе. Я решил высчитать день, когда случилось несчастье с погибшей, и по моим подсчетам выходило, что произошло это в Страстную пятницу. День этот в народе называется «страшной пятницей», когда вспоминаются Страсти Христовы и весь мир замирает, а на вечерне износится Плащаница, и произносится отпуст: «Иже оплевания и биения, заушения и крест, и смерть претерпевый за спасение мира, Христос, Истинный Бог наш...» В этот день и суждено было ей разбиться.
Что же такое ожидало ее, если так рано было взыскано наперед? Дальше я решил оставить размышления — один Бог ведает...
Верная Василиса
В Введенском прежде, задолго до меня служил отец Иван. Он прослужил здесь двадцать лет и в конце восьмидесятых преставился Богу. К той поре село Введенское окончательно обезлюдело, разбилось на дачные участки и расширилось кладбищем вокруг небольшого храма. Под церковью, прямо напротив алтаря, между двух древних надгробий священников Каллистовых уместилась могилка отца Ивана с уютным деревянным крестом и жестяным фонарем для лампадки.
После отца Ивана священники сменялись один за другим, редко задерживаясь здесь больше года. Видимыми поводами тому служили и исключительная глушь прихода, и, как следствие, постоянная опасность разбойничьих нападений, а еще — долгое зимнее бездорожье и отсутствие почтового адреса, по которому можно было бы сообщаться с миром. Но подлинной причиной кадровой чехарды было засилье нескольких церковных старух, намертво прикипевших к должностям старосты и казначея, к членству в приходском совете, а через них и к церковной кассе.
Бабки жили в ближайшем крупном селе, отстоявшем от церкви километров на шесть. Село это некогда гремело по всей округе известной ткацкой фабрикой с крепкими пролетарскими традициями, и уже не один десяток лет прежние активистки ткацкого челнока цепкой рукой правили челном приходским. Фабричный дух витал над нашим глухим приходом, когда по праздникам и воскресеньям в разноцветье платков, пестрых, словно жостовские подносы, плыла вереница бабок на церковную службу.
