Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 8
В начале зимы черная епархиальная «Волга» высадила меня у церковного дома. Водитель помог сковырнуть отверткой ржавый замок и убыл. Я остался один, не считая кошки с собакой, посреди невыразимой красы заснеженного, заиндевелого лесного царства. Испуганная непривычной тишиной кошка сразу же забралась на крышу, собака подыскала себе подходящий уголок в сенях, а я принялся носить дрова, топить печку и между делом знакомиться со своими владениями.
Дом, где мне предстояло теперь жить, состоял из сруба, обшитого тёсом, с настоящей русской печью в середине. По северному обычаю под одной крышей находились жилая половина, кладовые и обширный хлев, где в свое время держали скотину. Снаружи к дому примыкала черная избушка, а за ней, на краю огороженного участка, помещалось сооружение диковинного вида, о котором пойдет речь ниже.
В хлопотах пролетели первые недели; сменился месяц, другой, и начали потихоньку удлиняться дни. Как-то вышел я прогуляться с собакой. Стояло прекрасное февральское утро, морозное, звонкое, наполненное светом и льдом, что в моей памяти неизменно связывается со счастливыми воспоминаниями детства и строкой Пушкина: «Шалун уж заморозил пальчик, ему и больно и смешно...» Снег ритмично похрустывал под ногами, а если глядеть против солнца, сыпался с неба неслышными мерцающими нитями. Раздолье сугробов, голубых покатых ложбин, валов, фригийских колпаков торосов со штормовым рисунком игравшего всю ночь ветра... Необозримое переплетение оголенных ветвей, заиндевевших, летаргически хрупких, сквозь которые проливается вольно прохладный свет... Даже если в самой синей, в самой ультрамариновой морской воде плескались бы огненные апельсины, и тогда бы они не смогли бы сравниться по праздничной яркости с силой девственного света морозного утра!
Мы с собачкой неспешно обошли кладбище, оставили в стороне несколько заколоченных на зиму дач и вышли к обрыву над Которослью. На горнем месте студеным нимбом царило солнце. Поджав лапу и навострив уши, пес застыл при виде расстилавшихся внизу окрестностей. И я постоял рядом, немо созерцая излучину реки, мохнатую синеющую чашу и расчерчивающие пространство опоры высоковольтной линии.
Отдав должное красоте и совершенству видимого мира, мы двинулись обратно к дому, проходя мимо уже знакомых могил. Словно взявшись за руки в странном, макабрическом хороводе на сельский лад, стоят бессчетные кресты и памятники, и смотрят с них старики и старушки, их дети и внуки, нередко — в парадной солдатской форме.
Вот уже и могилка отца Ивана и его простоватое, народное лицо, в добром расположении духа глядящее с керамической фотографии. С немалой долей изумления я приметил, что у подножия креста теплится лампада, а рядом виднеются свежие следы на снегу. Наверное, многие помнят старую иллюстрацию в детгизовских изданиях «Робинзона Крузо», где главный герой в ужасе взирает на след босой ноги на прибрежном песке необитаемого острова. Примерно так же смотрел на эти невесть откуда взявшиеся следы и я. Они вели прямо к моему дому и дальше, к сараюшке за ним.
Собака звонко залаяла и завиляла хвостом. На шум из приотворенной двери выглянула старушка. Поначалу она показалась мне невероятно старой и строгой, возможно, от полумрака, царившего в тесных сенцах, и черной одежды. Но на свету ее шерстяной платок и длинное пальто отдавали заметной рыжиной заношенности, а лицо производило приятное впечатление чистой, бесстрастной старости. Завидев меня, старушка двинулась навстречу, будто припоминая, а потом, признав, поклонилась и взяла благословение. Так мы и познакомились с Василисой. Ей в ту пору исполнилось девяносто лет. Она проболела почти всю зиму и вот наконец вернулась в свою избушку.
Соседство наше оказалось необременительным, а с Василисиной стороны скорее затворническим. Раз или два в неделю я приносил ей воды из скважины и охапку дров, а она порой приглашала меня на чай с вареньем. Меня всегда поражало то, как некоторые люди умеют довольствоваться такой малостью, которою даже не назовешь и скудной. Стол, табурет, ведро воды с ковшом, железная панцирная кровать, несколько образов в красном углу, кастрюлька с похлебкой на печной плите, мешочек с крупой, корзина с картошкой... На столешнице, не так, как принято у многих людей умственного труда — как попало и вразброс, — а тщательно сложенная стопочка книжек старого тиснения и рядом — мутные очки на резинке.
Старческое время протекает с монотонной размеренностью. Встанет засветло, растопит печь, пока помолится, пока сготовит обед, отдохнет, почитает Псалтирь или акафисты, уже смеркается и остается только исполнить вечернее правило — положить столько-то поклонов и укладываться в постель, где в ногах для тепла приготовлена бутылка с кипятком или камень, прокаленный на печи. Электричества в Василисином доме не было.
Отец Иван умер вскорости после того, как надумал соорудить себе «пустыньку» для затвора. Следует упомянуть, что уже в достаточно преклонных годах он принял монашеский постриг у одного из известных лаврских старцев, но тайным образом, так что до поры об этом никому не было ведомо. Движимый желанием устроить место для уединенной молитвы, он снял с церковной книжки некоторую сумму, накопленную за несколько лет неиспользованных отпускных, и приступил к строительству. Проявив необычайную для пожилого человека энергию, за пару летних месяцев он умудрился соорудить в высшей степени удивительную и необычную конструкцию. Прежде всего был привезен и уставлен на подготовленный фундамент бетонный блок — типичная секция многоэтажки в одну комнату-клетку. Вокруг эта каменная коробка опоясалась, как меньшая матрешка большей, деревянным сооружением из необрезанного тёса, наподобие ангара. Между стенами бетонной секции и деревянного ангара оставалось пространство в ширину не более метра, прошитое по периметру частым рядом разнокалиберных окошек. Довести до конца задуманное старому батюшке помешали активистки-церковницы. Они так давно и прочно прониклись мыслью, что все, что находится в храме и примыкает к нему, включая священников, является сферой их личных интересов, что, когда, минуя их волю, всегда подъяремный отец Иван начал изводить на нелепую «дачу» (как они прозвали его строение) такую родную и близкую церковную денежку, этого они уж никак не могли вынести.
