Почти семейный детектив - страница 32
Галицкий тяжело вздохнул, посмотрел на настольный календарь. Шел третий день, как Ганна Друбич гостила на белорусской земле. Пережить предстояло еще два, а потом она отправится домой, приедет в Москву, он ее увидит и убедится, что все хорошо. Можно выдохнуть. Галицкий попробовал расслабиться прямо сейчас, снова вздохнул, схватил телефон и решительно набрал номер.
— Привет, что-то с Вовой? — услышал он в трубке ее взволнованный голос и тут же испытал острый укол разочарования. Ганна была уверена, что он может ей звонить только из-за Вовы.
— Нет, все в порядке. Изучаем семейную историю, практикуемся с бабушкой Фирой в английском языке, едим мороженое без остановки, завтра собрались в зоопарк. У Вовы все хорошо.
— А у тебя? — тихо спросила Ганна.
— И у меня все хорошо, — преувеличенно бодро доложил Галицкий. — В убийстве меня не обвиняют, потому что один чудак, сам того не желая, обеспечил мне прекрасное алиби. С женой я развожусь, работаю над разделом имущества и вскоре снова перейду в разряд перспективных женихов России, немного ободранный, но не до конца ощипанный.
— Ничего, насколько я тебя знаю, ты обязательно найдешь мадам Галицкую номер четыре, причем довольно быстро. — Голос Ганны дрогнул, и он представил, как она прикусила нижнюю губу, ругая себя за неосторожно вырвавшиеся слова. Представил и улыбнулся.
— Как тебе там отдыхается, Мазалька? — спросил он, меняя тему, чтобы не смущать ее еще больше.
— Отдыхать не работать, — Ганна приняла подачу. — Ты знаешь, несмотря на то, что я всегда считала настоящим отдыхом лежание кверху пузом на пляже, мне тут нравится. То ли голос крови во мне говорит, то ли мне уже все равно, лишь бы не работать, но действительно нравится. Тут так красиво, Илья, ты бы только знал. Яблони цветут, вишни, чистота везде, люди улыбаются. Вот только сегодня мне немного грустно.
— Отчего? — Он снова встревожился, старый дурак.
— У меня такое чувство, что у меня сегодня кончилось детство. — Ганна знала, что объясняет странно, но Галицкий поймет. Он всегда ее понимал, с самого первого их письма. — Я двадцать лет трепетно хранила в памяти детские воспоминания об этих местах. Мне казалось, что стоит только купить билет, и я снова увижу озеро, реку, дамбу через ГЭС, каменистую дорожку, по которой мы с дедом ходили. И все вернется. Даже запах готовящегося завтрака. Вареные яйца, блины с джемом. Роса на траве. Стук ведра, опускающегося в колодец на длинной палке. В Белоруссии почему-то не на цепи ведра опускали в колодцы, а на палке, потом перехватывали ее руками, быстро-быстро. Я все хотела научиться, а так и не смогла.
— Я знаю, Мазалька. — Голос Галицкого звучал ласково и немного устало. Как будто в разговоре с ней его отпускало обычное напряжение и сразу накатывалась усталость от той непосильной ноши, которую он тащил на себе.
— В общем, ничего этого нет, Илюша. Бабушки с дедушкой давно нет, и дома моего детства нет, и березу, стоящую напротив этого дома, спилили, и ничего не осталось. Теперь даже иллюзий, что все можно вернуть. Я выросла наконец.
— А ты поверь, что можешь остаться маленькой. Не тащи все на себе, дай шанс о тебе позаботиться. Вести тебя за руку, взять на руки. Ты выросла, потому что нацепила этот дурацкий колпак ответственности. Она тебя когда-нибудь придавит к чертовой матери. — Галицкий сердился и от этого говорил с ней резче, чем обычно. — Твоя самостоятельность — это поза, а не осознанный выбор. Позволь себе стать слабой, черт тебя подери.
— А зачем? — тихо спросила Ганна. Отчего-то она не возмутилась его тону. Видимо, и впрямь расслабилась в отпуске, в обычной повседневности Ганна Друбич ни за что бы ему не спустила его неожиданного невежества. — Зачем мне становиться слабой? Кто будет за меня делать все то, что делаю я сильная? Не нашлось желающих, знаешь ли…
«Я, — захотел сказать Галицкий и не сказал, не решился. Ганна Друбич десять лет назад улетела от него на другую планету, скрылась в неведомой ему туманности, и ни разу даже не намекнула, что готова вернуться. Она — писатель, он — издатель… У них общая работа и общий ребенок. Все. И не лезь ты, Илюша, туда, куда тебя не звали».
— Ладно, проехали, живи, как знаешь, — буркнул он, ужасно недовольный собой. — Через два дня вернешься, поговорим.
— О чем?
— Найдем о чем. Мы с тобой всегда прекрасно находили темы для разговора, — он уже почти кричал, — если захочешь, то об ушедшем детстве. А не захочешь, так о погоде, к примеру. Как там у вас погода?
— Прекрасная, — ответила металлическим голосом Ганна и отключилась.
Галицкий швырнул телефон на стол с такой силой, что тот завертелся по лакированной столешнице. Он оттолкнул кресло, встал и подошел к шкафу с зеркальной дверцей. В его кабинете вообще было много стекла, блеска и воздуха.
— Ты старый осел, — сказал он своему отражению. — Тебе и издательство свое следовало назвать «Старый осел», а вовсе не «Ирбис». И упрямство твое ослиное, потому от тебя и бабы уходят. Даже самые глупые. И умные, впрочем, в первую очередь.
Шаркая, как старик, он достал из шкафа куртку, щелкнул выключателем, гася свет в кабинете, вышел в коридор, отмахнулся от чего-то спрашивающей секретарши и отправился домой, к маме и Вовке. Хоть кто-то в этой жизни был рад его видеть. Что ж, и на том спасибо.
Глава девятая
Пиджак в полосочку
Изучив в Интернете все возможные способы добраться до Здравнево (а их, признаться, было не так и много), Ганна выбрала самый экзотический. На маршрутке доехала из Витебска до Рубы, на конечной остановке вышла и продолжила путь пешком. Березовый лес по обочине сменялся сосновым бором, затем по обе стороны дороги начинали расстилаться вспаханные поля, уже засеянные ярко-желтым рапсом, затем снова начинались перелески. Солнце светило ярко, но жары не было, по крайней мере, одетой в свой льняной полосатый пиджачок Ганне идти было комфортно и отчего-то весело.
