Дед - страница 10
Надо было определяться с профессией. Ввиду новой жизни она могла быть в меру пролетарской, в меру чистой и обязательно тихой. Вспомнив службу свою в Котовском трактире, Спиридон решил быть поваром. Нужные бумаги - о службе его в Петербургских ресторанах, об учебе в Ревеле - были изготовлены новыми знакомыми, ночными людьми со слободки, прозванной в Новониколаевске Шанхаем. Эти же люди разменяли золотой песок на привычные бриллианты. Ничто более не задерживало Спиридона в Сибири, и он выехал в Москву.
Реабилитированная древняя столица государства российского к тому времени уже отмылась от черной сажи военного коммунизма. В городе было шумно. Магазины, люди, люди, трамваи… Спиридон жил в доме колхозника и искал выход на старых, еще синебрюховских, кожаных знакомцев. Все те из них, кто был жив, занимали в новой власти немалые посты, и встреча с ними требовала немалой и недешевой подготовки. Но он не скупился - и нашелся «нужный товарищ».
Яков Саулович Агранов, чекист и сотрудник секретариата самого Ленина, был человеком многих темных, тайных и недобрых знаний. Даже тибетские товарищи уважали Агранова. И боялись. На приеме Спиридон очаровал его знанием некоторых, ранее не известных, тувинских обрядов, и Яков Саулович отправил «проверенного товарища и прекрасного кулинара» в санаторий Горки, где с мая проживал уставший от бурь революции Ульянов-Ленин.
Дух разрушения, исчерпав себя, развоплотился, но жила еще его растерзанная оболочка. Владимир Ленин, в пятьдесят три года - полупарализованный ветхий старик с невнятной речью и сохнущим мозгом - был все еще светел сознанием и пребывал в безнадежном ужасе от того, что творил все эти годы, нося в себе чужую, хищную силу. Инвольтацию над ним, еще юношей, произвел братец Сашенька, ранее отдавшийся подобному духу вполне добровольно. И с той поры понеслось…
Ленин перечитывал бумаги архива, собранные за многие годы. Рвал, жег. Было стыдно. Писал кому-то, что-то объяснял. Проталкивал НЭП. Знал - все пустое. Слушал «Аппассионату», по ночам плакал. Он видел, что одержимость разрушением ушла вместе с ним, и на смену ей пришла одержимость строительством. И, хорошо зная природу этой одержимости, он боялся того, что будет построено.
Всю свою жизнь в быту он был нетерпим и капризен, к людям, окружающим его, требователен до жестокости. Здесь же, в Горках, сделался к ним мягок, добродушен. Когда ему представили еще одного повара, определенного под начало домоправительницы его, Шурочки Воробьевой, рассеянно пожелал тому удачи в труде.
Из села выписал Спиридон давно забытую семью. Хозяйство продали, не торгуясь, как он и велел, и поселились неподалеку от санатория в купленном заранее деревенском доме. Жена скользила по нему тенью, вела дом, хозяйство. Немедленно была куплена корова, поросята. Шестеро детей тоже требовали догляда. Любимый - тринадцатилетний Володенька - рос крепким, шустро учился в поселковой школе, вовсю пионерствовал там и начинал коситься на девок. Бывая в санатории, у отца, он часто видел дедушку Ленина, читавшего что-то, сидя в инвалидном кресле. После, осмелев, сопровождал его на прогулках, рассказывал про интересную пионерскую жизнь. Ленин был сентиментален, жалел о том, что не завели они с Надеждой детей, и Володю, тезку своего, привечал. Вместе они кормили белок, и вместе же их часто фотографировали для газет. Низкорослый Володя смотрелся моложе своих лет и на фотографиях выглядел милым десятилетним ребенком. Когда Ленин умер, он долго плакал, и отец его и сам расстраивался, будучи не в силах его успокоить. Вообще же Спиридон, как и раньше, с сыном не сближался, предоставив того заботам матери и учителей.
Сам же Спиридон жил в большой избе с прочей санаторской обслугой, ни с кем близко не сходился, весь был в работе. На кухне отвечал за рыбные блюда. Был очень ответственным товарищем: вечерами шел в кухонный блок, где к тому времени и не было никого, кроме сторожа на дверях. Сторож впускал его, зная, что придирчивый повар будет отбирать на леднике рыбу к утреннему приготовлению. В один из таких вечеров, по дороге на кухню, в вечерней санаторной аллее повстречал Спиридон Надежду Константиновну Крупскую.
Партийными кличками Крупской были Рыба, Минога, Рыбкина. Люди, дававшие ей эти клички, просто произносили вслух то первое впечатление, которое производила на них эта женщина. Рыбьим в ней было все. Облик: выпученные базедовой болезнью глаза, стянутый по сторонам рот, одутловатость, водянистость лица. Голос: глухой, негромкий, без выражения. Движения: при общей полноте фигуры плавные, но вдруг с резким взмахом руки-плавника. И - ощущение холодности, всегда исходящее от нее. Не острой, морозящей холодности льда, но вялой, постепенной холодности воды и ее обитателей.
Надежный товарищ своего мужа во всех его авантюрных начинаниях, она была полезна ему как помощник, секретарь, но никогда не увлекала как женщина. Для этого была пламенная Арманд. А Надежду мужчины не интересовали вовсе. Если бы она задумалась над этим, то идеальной сочла бы физиологию рыб, для оплодотворения вовсе не прикасающихся друг к другу.
Ее встреча со Спиридоном была предрешена. Обменявшись банальными фразами, которые были тут же забыты, они молча шли по аллее, останавливаясь под каждым из редких фонарей, и глядя друг на друга. Пройдя поселок, свернули в болотистый осинник. Спиридон расстелил на сухой кочке пиджак. Пахло тиной.
Ей было пятьдесят четыре года, на десять лет больше, чем Спиридону. За всю свою жизнь она отдавалась мужу несколько раз, относясь к этому как к неприятной, но необходимой обязанности организма, сродни дефекации. Других мужчин у нее не было. Когда стало ясно, что детей у них не будет, она с облегчением забыла об этом негигиеничном процессе.
