В буче - страница 12

Иван любил окатить человека нечаянным изумлением. Он опять остановился, чем

вызвал новое столкновение в шествии, ‐ и вырвал из темноты прямоугольник света.

Улыбаясь, он пропустил женщин в распахнутую дверь и остановился на пороге.

В огромное окно било солнце. Его крупные блики лежали на дубовом столе, на синих

табуретках. Оно нагрело до духоты эту запертую комнату.

Иван раскрыл окно, и свежий майский ветерок заполоскался в застоявшемся

воздухе.

При виде черной железной кровати навернулись у женщин слезы, потому что им

враз вспомнилась соломенная постель, раскинутая от кута до коника.

А дальше была еще смежная комната. Там стояла кровать с никелированными

шишками, которые стреляли лучиками, стол с тумбочками на коротких ножках И два

гнутых венских стула с плетеными сиденьями.

Но и это было не все.

Иван опять вывел семейство в коридор и остановил его в тупике. Елена Ивановна и

Лида увидели красные стены, белую ванну и черный столб колонки для подогрева воды.

‐ Что же это будеть? ‐ задумчиво, будто решая загадку, задала Елена Ивановна свой

излюбленный вопрос и обрадовано кинулась к колонке: ‐ Грубка! Это ж баня, что ли?

‐ Это называется ванная,‐ пояснила Лида.

‐ По‐городскому значит ‐ банная, ‐ удовлетворенно сказала Елена Ивановна. ‐ Наново

все заучивать надо, а то скажут: вот, мол, тюху‐матюху из деревни привезли.

Она подержала ладонь у холодной колонки и заплакала, утираясь кончиками

платка, торчащими под подбородком:

‐ Не дожил отец наш, царствие ему небесное. Хоть бы вздохнул тут, хоть бы на сына

порадовался. Хоть бы мне напоследок слово прощальное сказал. Помер в чужом месте и

лежит одинешенек. И на могилу‐то к нему не дойдешь...

Иван давно с тоскою ждал этой минуты и все думал: как тогда повести себя? Может, вместе с матерью дать волю своей горести? Вот уже сколько дней горе вдруг подымалось

из глубины и палило душу, и заставляло уходить от всех ‐ чтобы в одиночестве стереть со

злостью слезу.

Иван бережно сжал истощенные плечи матери:

‐ Теперь что уж убиваться. Дальше жить надо.

‐ Без отца уж надобно налаживать житье, ‐ покорно отозвалась Елена Ивановна и, ссутулившись, первая вышла в коридор; оттуда донеслось ее бормотание: ‐ Тепереча ты у

нас, Ванюшка, набольшим остался.

Горько было Ивану, и все же он в душе усмехнулся... Батька! Слышишь, как наша

мать передает мне твою долю? Мы‐то знаем с тобой, что такое быть «набольшим» у

нашей матери. Уж покомандует она в доме всласть, только поворачивайся,

«набольший»!

Из дальней дали будто овеяло Ивана дрожжевым запахом ржаных блинов, политых

коровьим маслом. Вспомнились горячие булки из пшеничной крупчатки ‐ как мать метала

их из печи на расстеленное полотенце. Разломишь ‐ и пар отдает спиртным духом.

Этот сытный домовитый запах всегда связывался с матерью. Она ходила в нем, как в

облаке, разрумянившаяся, в чистом платке, и покрикивала, и пошучивала, но радовалась

тому, что все рады.

Иван не был домоседом: мальчишкой сутками шастал с приятелями, неделями

пропадал в степи, когда пастухом батрачил; от зари до зари колобродил с девчатами; подавался на два года в Питер; разъезжал по уезду, ставши секретарем укома. Но он

любил так: нашататься, наездиться, наработаться в усталь ‐ и всегда знать, что хлопотливо

и любовно ждет тебя родная хата.

Нет, не приходилось отцу обижаться на хозяйку, а сыну и подавно. Командовала мать

в Меловской хате, пусть теперь командует в общежитии Дома Советов Воронежского

губисполкома.

Елена Ивановна и впрямь собралась командовать. На общей кухне отвела она себе

лучшее место, которое так же пустовало, как и все прочие места: сюда редко заглядывали

жильцы; им, губкомовцам да исполкомовцам, некогда было стряпать, да, признаться, и

нечего.

Только по вечерам становилось тут полюднее: на бумаге и шелках кипятили воду в

облупленных чайниках, и Елена Ивановна охотно поддерживала для всех огонь. Чаю не

было, заваривали желудевый кофе.

В полдень прибегали с работы Иван и Лида, и тогда вчетвером шли в губкомовскую

столовую. В дымном зале, за голыми столами без клеенок и скатертей, Елена Ивановна

видела всех соседей. Вот куда они бегали от кухни!

Каждому подавали бесплатно суп и кашу. Хлеб приносили свой, полученный по

карточкам. Партия как могла подкармливала своих работников ‐ ведь им‐то какой толк

был от свободы торговли, разрешенной мартовским постановлением ВЦИК? Иван и Лида

вместе получали в месяц 12 миллионов рублей. Этой зарплаты хватало на то, чтобы

прикупить на рынке хоть каких‐нибудь разносолов, хоть немного мучицы. Один

довоенный рубль равнялся теперь 20 тысячам новых и каждый месяц продолжал падать.

Если в эту пору приходил в столовую тот самый «удалый», звали его Сергеем

Шорниковым, он подсаживался к Москалевым.

Разогревшись от супа, Сергей расстегивал кожанку, и тогда на вылинявшей рубахе

поблескивал эмалью орден Красного Знамени. Сергей получил его под Перекопом.

Он все одолел и голод, и недели без сна, и Ишуньские укрепления. Но истощенное

тело не смогло превозмочь ноябрьской купели Сиваша. И вот теперь Сергей за обедом

иногда опускает ложку, выпрямляется и неподвижно сидит минуту, подрагивая бровями.

Он негромко покашливал, и были у него потные ладони.

С Лидой Сергей сразу стал на «ты», потому что оба были коммунисты, да и Елене

Ивановне он говорил:

‐Мамаша моя, душевный ты человек!