В буче - страница 21

Она умела говорить, но предпочитала обходиться без слов. Плакала она тоже редко и

недовольство выражала хныканьем.

Вася с презрением поглядел на нее. Лицо у Эльки состояло из одних щек. В щеках

утонул круглый носик, Шеки подпирали черные яркие глазенки, щеки выжали трубочкой

губы.

Мама легонько тянула ее за руку, а она сучила ножонками, путаясь в траве.

‐ Ваня, придется тебе понести ее, сказала мама.

‐ Ну вот, Василек, теперь уж действительно собирай за меня. Прощай, грибы, да

здравствует Элька! воскликнул папа, взбрасывая девочку на плечи.

Вася успел дернуть с досадой Эльку за ногу. Она растопырила несгибающиеся ножки

по обе стороны от папиной шеи и, взглянув на Васю с недосягаемой высоты, коротко

сказала:

‐Двань!

Это было ее любимое ругательство, когда она очень сердилась.

Вечером, ‐ когда со всех дач потянуло смолевым дымком от самоваров, когда перед

сумерками все утихло и потускнело, когда уснула Элька, а бабушка ушла за парным

молоком, когда папа за кухонным столом что‐то писал, а мама, положив книгу на перила

веранды, читала,‐ на Васю нашла тоска.

Он одиноко сидел на ступеньках и чувствовал себя заброшенным. Ему хотелось

спать, но больше всего на свете он боялся уснуть. Вернее, не уснуть он боялся, а

проснуться завтра утром ‐ и не найти ни папы, ни на мы. Так не раз было, когда ночь, как

злая волшебница, уносила их безмолвно и тайно. А наутро невозможно было без слез

зайти в опустевшую комнату и ткнуться в подушку, нежно пахнущую мамой.

Когда стало темнеть, Вася тихо заплакал. Мама шевельнулась:

‐ Что с тобой, маленький?

‐ Почему... долго нет... бабушки? ‐ прерывисто пробормотал Вася и заплакал громче.

Ему сейчас казалось, что он действительно плачет по бабушке. Была бы она тут ‐ и не

читала бы, не писала, а сидела бы с ним на крылечке.

‐ Иди ко мне,‐ сказала мама.

Она обняла его, и он прижался щекой к прохладной

руке.

‐ Ты уедешь ночью? ‐ спросил он, заранее зная ответ, но все же надеясь на чудо.

‐ Нет. Мы утром уедем.

‐ Не уезжа‐ай! ‐ Он зарыдал, зная, что безнадежна просьба, что есть какая‐то ужасная

сила, с которой и мама и папа ничего не могут поделать.

‐ Так. Писать уже не видно, так хоть концерт послушаем, ‐ сказал папа, вставая. ‐ А

пойдем‐ка спать, певец.

Он легко выхватил Васю из маминых объятий и понес в темную комнату. Он присел

на бабушкиной кровати, и от его гудящего шепота стало уютно и спокойно.

‐ Не уходи, ‐ сказал Вася, стараясь вырвать у безнадежности хоть единственное, хоть

самое маленькое Удовлетворение.

‐ Не уйду, не уйду,‐ громко прошептал папа и отошел к окну.

Он долго там стоял, и хорошо было Васе засыпать, и сладкими были последние

всхлипывания, когда он смотрел сонными глазами на черную папину фигуру, сливающуюся с темнотой.

II

После дачи было немножко грустно возвращаться в город. В гулких комнатах пахло

духотой‚ словно здесь застоялась нагретая пыль. И дома Вася с бабушкой и Элькой жили

вместе, В их маленькую комнату можно было попасть только через большую столовую, где середину занимал дубовый стол, покрытый голубою скатертью с бахромой и

окруженный тяжелыми стульями.

В столовой висела фотография. Она всегда висела здесь, она была такой же

неотъемлемой частью дома, как присутствие папы и мамы. Это был портрет Ленина.

Ленин сидел за столом и, склонившись, читал газету.

Фотография была оттиснута прямо на железе ‐ на металлическом прямоугольнике с

выдавленной по краям рамкой.

Ленин умер. Об этом взрослые говорят со строгими лицами. Но Вася родился при

Ленине, и это очень хорошо, мама говорит об этом с гордостью.

Дверь в дверь через коридор жили мама с папой. На столе у них стояла такая же

чернильница‚ как у Ленина на портрете: на ножках‐шариках ‐ мраморная подставка, под

медными колпачками ‐ стеклянные кубики, внутри которых темнеют узкие столбики

чернил.

Перед зеркалом разные флаконы окружали шкатулку, в которой лежало монисто; его

разноцветные снизки были похожи на оранжевые ягоды шиповника, на вишни, на

прозрачный крыжовник. Когда Вася разглядывал монисто, то всегда вспоминал Терны, потому что мама только там и надевала его, а больше никогда и нигде. Он помнит, как

солнечным утром сонно скрипела телега, и равномерно вскидывался впереди огромный

коричневый круп лошади с черным хвостом. Вася прислушивался к разговорам мамы с

возницей и его не мог понять. Мама сидела рядом говорила громко, приветливо, со

знакомой певучей усмешкой, это ее голос, который узнаешь и наяву, и сквозь сон. Но ни

одного слова Вася не ног разобрать. Он встревожился и подергал маму за платье. Она

обернулась и с улыбкой сказала: Мы по‐украински разговариваем. Тут ведь Украина, и

все по‐другому говорят. До сих пор для Васи все говорили так, как в Воронеже. Он

испугался: как же я буду понимать дедушку? Но долгожданная встреча не омрачилась: дедушка с бабушкой умели говорить по‐воронежски.

Дом у них был белый и назывался: хата. А вокруг был сад ‐ в тихом вихре густой

листвы отовсюду выглядывали желтые яблоки, красные вишни, зеленые груши, лиловые

сливы.

‐ И это можно покупать? ‐ с робкой надеждой спросил Вася, почти уверенный, что на

это нужно лишь смотреть.

Дедушка высоко поднял его, в самую гущу зелени, где сильно пахло яблоками, и

сказал:

‐ А ну, рви!

Дедушкина хата нравилась Васе. Только одна комната, которая называлась странным

словом спочивальня, пугала его. Там угол был завешен темными и страшными иконами, Худые лица, длинные бороды, желтые круги над головами, мрачные глаза выступали из