В буче - страница 36

мандатов ‐ словно клочочки знамени были розданы каждому и сохранены у сердца.

Грозный гул мужских голосов все гуще заполнял зал, и казалось, что стены

напряглись, как оболочка, от нагнетания все новых атмосфер. Женщин не было слышно, они, должно быть, тоже старались взять самые низкие ноты:

‐ Мы нааш. мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот ста‐нет всем!

Не хотелось расходиться. Переполненная душа в Одиночку не вынесла бы такого

подъема. Иван разыскал свою делегацию, все вместе прошли по Москве, до Старой

площади, и там долго ходили по кабинетам Центрального Комитета партии, оформляя

предотъездные дела, запасаясь последними инструкциями.

А вечером Иван шел : женой по Тверской улице к проезду Художественного театра, бывшему Камергерскому переулку.

Лида внимательно следила по газетам за конференцией и сейчас расспрашивала

мужа о закрытом заседании. О котором отчет не публиковался.

… Да, правых надо снимать с руководящих постов, ‐ согласилась она. ‐ С ними

пятилетку не вытянем. Но с Калининым ты напрасно споришь.

‐ Я не выступал: ‐ усмехнулся Иван,‐ Да о нем и разговора у нас с тобой не было.

Почем ты знаешь, что я спорю?

‐ Да уж я тебя знаю.

Иван засмеялся: ‐ Это ты верно угадала. Мы ведь практики, а практика всегда

упрощает теорию.

‐ Удобный афоризм. Это вы себе просто облегчаете жизнь.

‐ Я облегчаю себе жизнь?! ‐ воскликнул Иван.

Он не понял ее, он прав по‐своему, потому что, конечно, не ищет легкой жизни.

Наверное, точнее было бы сказать: «Облегчаете себе задачу, ‐ задачу, а не жизнь, ‐

уходите от ленинской сложности мышления и действия». Но Лида больше ничего не

сказала если уж Калинин не убедил Ивана, то что может сделать она? … Да и вот он уже ‐

тихий проезд, где незаметным в ряду с другими стоит здание Московского

Художественного Академического театра.

После кремлевских залов театр показался Ивану тесным и бедноватым. Сцену

закрывал серенький занавес, и знаменитая Чайка, о которой так много говорила Лида, была обрисована наивными линиями и словно вырезана из серого холста.

Лида сидела в кресле и вдыхала воздух, как вдыхают запах цветов. Она все

оттягивала время, когда развернет программу, все перечитывала заголовок – «Вс. Иванов

Блокада» ‐ и вспоминала, что знает этого автора только по повести «Бронепоезд № 14-69» ‐ грубая, не очень психологическая, но все‐таки сильная вещь.

Лишь перед самым началом Лида раскрыла список действующих лиц ‐ и сейчас же

увидела имя Качалова. Только ради этого она и пришла сюда. Она остерегалась выдать

себя движением. Хорошо, что Иван отвлекся разговором со знакомыми делегатами, сидевшими позади. Ей показалось, что она пришла на тайное свидание и боится, чтобы

муж не разглядел выражения ее лица.

Наконец‐то в зале погас свет, и она осталась одна, наедине с освещенной сценой, с

железным комиссаром

Артемом Аладьиным. И уже ничего не боялась, потому что все другое забыла.

Сквозь грим пожилого рабочего все равно узнавала Лида тонкие, благородные

черты. Но такая была сила перевоплощения у этого человека, что порой она против воли

теряла ощущение Качалова и долго не могла вернуться к нему.

Седые космы выбивались из‐под кожаной фуражки со звездой, неуклюже

подергивались седые, растрепанные усы, красные от недосыпания глаза, заострившийся

нос‐все выдавало смертельную усталость, которую страшным напряжением преодолевал

в себе комиссар Аладьин.

Тяжкая путаница в семье мешает ему жить, и он с радостью «свое сердце к

кронштадтским льдам охлаждать несет». Он ведет тульских курсантов на подавление

кронштадтского мятежа. Он берет с собою на штурм самого младшего сына, принося его в

жертву революции.

Лида вспоминала, как в такой же весенний вечер, у этого самого здания, она

встретила Василия Ивановича и медленно пошла с ним рядом по Большой Дмитровке.

Глаза его за тонкими стеклами пенсне смотрели устало, говорил он замедленно и

негромко, отдыхая за ненужным и немешающим разговором. В тот вечер она не была в

театре и не помнит, кого он играл, быть может, Чацкого или Гамлета.

Лида смотрела на седые космы комиссара, и ей казалось, что десятилетия проплыли

с того вечера, что все поседели с тех пор.

Снова весна, снова Москва. Сколько лет опять не повторится это ‐ пятнадцать, сорок? Но невозможно пойти с ним сегодня рядом, как нельзя вернуться в юность из

своих тридцати шести лет.

Последний раз актеры вышли на аплодисменты. Прощаясь, Лида торопилась

наглядеться, ей мешала толстая борчатка с двумя орденами Красного Знамени на груди, мешали резкие черты, наложенные гримом. Только глаза были те же самые ‐ голубые‚

близорукие; в них уже растаял ледок аладьинской суровости. И уже уходил в

воспоминания железный комиссар Аладьин, который в классовой войне ищет утеху от

семейных неладов. И уже казалось, что смертельное утомление было не у комиссара, а у

самого артиста, который вынужден был проповедовать не то, к чему лежала его тонкая и

щедрая душа. Словно Василий Иванович, кланяясь публике, возвращался постепенно и

трудно в свой собственный облик, и все яснее различала Лида того человека, который

после спектакля опять пойдет по Большой Дмитровке и будет устало щуриться за

стеклами пенсне. ‚

Лида очутилась на улице, и рядом с ней был Иван Осипович. Он шел, заложив руки в

карманы пальто, и довольно говорил:

‐ Комиссар хорошо играл. Вообще пьеска со смыслом. Кронштадт в стране мы еще не