В буче - страница 45
‐ А чего нам привезли?
Мама немного раздраженно ответила:
‐ Что мы могли привезти из деревни? Мы же не в Москву ездили.
Вместе с родителями вернулись строгости и стеснения, но возвратилось и все
хорошее. Мама опять стала по вечерам вслух читать книжки ‐ не «Мурзилку», а толстые
взрослые книги, на которых было написано «Пушкин», «Гоголь».
«Мурзилку» перестали выписывать по двум причинам, как говорил папа: в стране не
хватает бумаги, а в семье не хватает денег.
‐ У нас партмаксимум,‐ говорил папа таким тоном, что Вася, не очень понимая сути, гордился тем, что у них в семье партмаксимум.
Папа не очень‐то любил объяснять, он огорошивал незнакомым словом и углублялся
в свои газеты. На смену подоспевала мама и растолковывала до конца. Вот, например, говорила она, на одинаковых должностях работают два инженера ‐ один коммунист, другой ‐ беспартийный. Беспартийный получает 800 рублей, а коммунист‐ 400. И больше
этого он не может получать на любой работе. Излишек от ставки выше 400 рублей идет на
пятилетку. Вот что такое партмаксимум! Поэтому Вася не жалел, что нету больше
«Мурзилки». Тем более что Гоголь был еще какой интересный!
Когда мама появлялась с книгой, бабушка уходила на кухню, потому что чуть она
заговаривала во время чтения, как на нее махали руками. Сманивала она с собой и Эльку, которой было скучно слушать.
Вася оставался вдвоем с мамой в своей обжитой, светлой комнате. Ничто не
менялось в ней, и все же показывалось неслыханное чудо‚‐ вправду, как у Гоголя в
«Страшной мести», становилось видимо далеко во все концы света. Вася видел, как
круглая земля распрямилась, стала плоской; взглянешь на горизонт ‐ и вместо неба, уходящего за землю, видишь протяжение земли, чужие далекие города. Земля не уходит
за горизонт, а, наоборот, распластывается в небо; из Новосибирска видно Москву, видно
белую палку Ивана Великого с золотой шишкой.
Жуть брала от этого видения.
Вася видел и не видел маму с книгой, слышал и не слышал ее голос, но ясно видел, как поднимаются из могил мертвецы, сотрясая днепровский берег, один громаднее и
ужаснее другого, и воют; «Душно мне!»
Ни близость мамы, ни свет в комнате не в силах были развеять сладкий ужас перед
этими зримыми призраками. Этот ужас отступал только перед жалостью к Катерине. Ее
пугают мертвецы, колдун‐отец мучит ее беззащитную душу, муж ее пан Данило убит, дитя
зарезано. Такая слабая, такая печальная, Катерина, оплакивая убитого Данилу, вдруг
говорит мужественные слова: «Кто же поведет теперь полки твои?»
Васю заворожила Катерина и осталась в памяти, призрачная и трепетная, такая, как
душа ее, вызванная колдуном в келью черного замка. Когда беснуется колдун, душа
Катерины колышется ‐ от движения воздуха, от ужаса, от беззащитности... Тихо светятся
ее бледно, голубые очи, волосы вьются и падают по плечам ее, будто туман, губы бледно
алеют, будто сквозь бело‐прозрачное утреннее небо льется едва приметный алый свет
зари.
Мама читала дальше о сумасшествии Катерины, о смерти колдуна, о страшной мести
одного брата другому. Но это уже почти не воспринималось. Катерина такой и осталась в
сердце‐с бледно‐голубыми очами и волосами, будто светло‐серый туман. Это была
первая женщина и первая книга, которые запомнились навсегда.
Лида сидела со свежей газетой у окна и читала свою статью о Кожурихе «Из огня да в
полыми». В коротенькой вводке она рассказывала читателям, что статью начинали еще
Корытков и Сенк, что один из них убит кулаками, а другой ранен, что ей пришлось одной
довершать дело товарищей.
Ее раздражала собственная статья, которая два месяца пролежала в редакции и
которую редактор поместил только после того, как появилась работа Сталина
«Головокружение от успехов». Какое теперь ее практическое значение? Кому она уже
поможет? Что в самом деле! Поднять голос против перегибов, когда еще никто публично
не осуждал их, и смириться с тем, что «Советская Сибирь» оробела. Надо было стучаться в
«Правду», в ЦК. А теперь ей достался школярский удел: повторение задов, отклик на
руководящие указания.
Мартовское солнце сквозь лед на окне светило прямо в лицо. Через овальную
проталину виднелось голубое небо. За спиною Иван одевался, позвякивая ременной
пряжкой. _
Он сегодня настороженно раскрыл газету, но прочитал статью и остался вполне
доволен. Ведь в том, первом варианте, написанном два месяца назад, Лида с иронией
писала, что по логике вещей теперь и секретаря окружкома Москалева надо арестовать за
то же, за что он посадил Боброва и Ковязина без санкции прокурора и без суда. Прежде
чем отнести статью в редакцию, она тогда сказала мужу:
‐ Не хочу устраивать неожиданностей. Прочти.
Пока Иван читал, она старалась отгадать, что будет: разозлится и наговорит грубостей
или, хоть обиженно хоть трудно, но все же примет критику?
У Ивана покраснела шея; еще не повернув лица, он с силой швырнул статью, и
листки, трепыхаясь в воздухе, вразброс опустились на пол. Сдерживая голос, чтобы не
разбудить детей, он сипло закричал:
‐ Прекрати свой гнилой либерализм! Оппортунистка! Ты мешаешь работать и… и
житья мне не даешь! ‐ И пошел из комнаты.
Лида едва успела крикнуть вслед: ‐ да ты совсем озверел!
Стукнула наружная дверь в коридоре. Сердце задохнулось, упало.
Лида села за свой стол, лицом к окну‚‐ так же, как сидит сейчас,‐ и взяла книгу, и
чувствовала, как всё и слух, и мысли, и нервы спины ‐ будто обращено назад, к дверям.
