В буче - страница 67

На перемене Вася авторитетно растолковывал приунывшим соклассникам, что такое

«текучесть рабсилы» и «обезличка», а на уроке с огорчением слушал, как они путали все

и получали «неуд». Только двое получили «вуд» за шесть условий товарища Сталина: он и

Соня Шмидт.

После урока Анастасия Александровна с отчаянием

сказала:

‐ Ну, что я с вами буду делать? Как еще вбивать вам в голову? Соня и Вася, будете

мне помогать.

В классе было три пионерских звена. Одно взяла себе учительница, другое ‐

председатель совета отряда Соня Шмидт, а Вася, как звеньевой, взял свое.

‐ Хотите ‐ в школе останьтесь, хотите ‐ у кого‐нибудь дома позанимайтесь, ‐ сказала

Анастасия Александровна,‐ Но завтра чтобы все знали.

‐ Конечно, дома, ‐ сказала Соня.

Вася промолчал, потому что как раз хотел, чтобы остались в школе. У Сони было

яркое лицо: очень белая кожа нежно окрашена на щеках, а розовые губы, кажется, что

пылают; в карих глазах таится рыжеватый оттенок, а пышные рыжие волосы

просвечивают, как туман.

Вася сидел вместе с ней за первым столом и чуял, как от нее чем‐то сладко пахнет, то

ли духами, то ли еще чем ‐ он не силен был в этих вещах. И дома он вспоминал этот запах, и мечтал, как завтра опять будет сидеть рядом с Соней.

В начале учебного года они, впервые столкнувшись в одном классе, представились

Друг другу не очень ловко.

Учительница записывала Данные о новичках. ъ

Вася сказал:

‐ Папа работает секретарем горкома.

Учительница начала было записывать, но поглядела на Соню Шмидт:

‐ Как? У тебя ведь тоже секретарь горкома? Или, кажется, в горкоме несколько

секретарей...

‐ Секретарем Томского горкома партии, ‐ поправился Вася.

Ему ‐ было стыдно, что поймали его на утайке, вроде бы нечаянной, но учительница

уж наверняка поняла, что не случайная; а ведь ему просто тошно в какой уже

раз объяснять, что да почему.

На другой день Соня негромко сказала учительнице:

‐ Пала говорит, что в Томске действительно естьМоскалев.

Анастасия Александровна посмотрела на Соню неприятным взглядом:

‐ Я знаю это ‐ вчера слышала от самого Васи.

Вася был благодарен Соне за подтверждение и не

понял, почему сердито ответила учительница, дома он сказал матери.

‐ Когда мы, в конце концов. поедем в Томск? Мне все это осточертело!

‐ Не смей грубить! ‐ сказала мама, и голос ее дрогнул, и Вася приготовился

выслушать горькие слова, но мама сказала:

‐ Спроси у отца. А меня об этом не спрашивай. Слышишь? Не спрашивай меня об

этом.

...Ничего не осталось у Лиды к бывшему мужу, кроме холодной, сухой ненависти.

При напоминания о нем это чувство вспыхивало коротким пламенем, словно спичка в

кромешной тьме, зажженная перед самым лицом: она не обжигает, а ослепляет глаза, и

долго потом еще мельтешат светлые пятна, постепенно тускнея и угасая.

В первые недели после побега Москалева Лида, проходя по двору, боялась увидеть в

глазах встречных знакомых жалость, услышать бестактный вопрос. Она видела только

далекую цель, до которой надо было как можно скорее добраться ‐ бурую дверь своего

подъезда в самом углу двора, и если Вася, бегая по двору, окликал ее, она не

поворачивала головы и лишь мелко махала ему рукой.

Нет, она знала, что от измены Москалева ни на йоту не стала хуже как коммунистка, что ни в чем не изменялось к ней отношение товарищей. Но проклятое бабье полосовало

душу. Она знала, что теперь до самой смерти век вековать одной.

Ей тяжело было с мужем, но она вовсе не собиралась порывать с ним. Порой

становилось горько, что и во втором замужестве так коротко было счастье, что опять лишь

неуловимым идеалом брезжут где‐то и любовь, и прозрачная ясность отношений. Но

нельзя же без конца переплачивать свою жизнь, ведь совсем не главное, как сложилась

твоя судьба, была бы семья у детей, а остальное касается только тебя; все равно не

личной жизни отдается вся энергия, какая есть в душе... А вот муж и здесь махнул

топором, не взглянув на летящие щепки...

Нет, она не жалела себя, она лишь стыдилась и возмущалась, что ее жалеют другие.

А она жалела детей. Вся жалость ‐ и та, которая должна была быть к самой себе,‐ вся ушла

на них. В эти годы без отца они как раз пошли учиться и похудели, побледнели—от

старания, да и от небогатой еды.

Когда жили вместе, оба приносили зарплату, и хоть у Ивана она была немного

побольше, Лида чувствовала себя вполне самостоятельной. А теперь вдруг увидела свою

зависимость. Москалев каждый месяц молча присылал деньги, но все равно их стало

меньше, и Лида не имела возможности отказаться от них. Даже развалившуюся семью

рубли, рубли продолжают скреплять унизительной цепью зависимости.

Когда же наша борьба и наше невероятное напряжение приведут к такому времени, когда быт каждого будет зависеть только от богатства родной страны, а не от личной

обеспеченности связанного с тобой человека? Это тоже есть у нас в Идеале, как и многое

другое. И если за что любила Лида свою трудную эпоху, так за то, что она устремлено шла

к далеким идеалам, заменив это старомодное слово решительным словом «цели».

Лида хотела бы отречься от фамилии мужа, но даже этого не в силах сделать. Надо

подавать заявления, менять документы, ходить, объясняться, терзать себя по мелочам.

Ах, не все ли равно, под какой фамилией жить лишь бы оставаться самой собой!

Сколько тягостных и ненужных проблем встало вдруг перед ней! Она ничего не

сказала детям об измене отца, она боится ранить их неокрепшие души. Поэтому и не