Медведь и соловей - страница 32

— Это Тимофей, — Петр назвал деревенского мальчика. Петр встал до рассвета, чтобы проверить скот. Он вошел в дверь, топнул, стряхивая снег с сапог и лед с бороды. Его глаза были мрачными от холода и недосыпа. — Он умер ночью, — кухню наполнили вопли. Вася, почти проснувшаяся на печи, вспомнила фигуру в темноте. Дуня ничего не сказала, пекла, сжав губы. Она часто с тревогой поглядывала на Васю и Ирину. Зима была жестокой к детям.

В середине утра женщины собрались в купальне, чтобы укутать его мертвое тело. Вася вошла следом за мачехой, заметила лицо Тимофея: стеклянные глаза и замерзшие щеки на худых щеках. Его мать прижимала окоченевшее тело к себе, никого не замечая. Она не слушала уговоры, не отпускала ребенка, и когда женщины силой отцепили ее от мальчика, она заголосила.

В комнате воцарился хаос. Мать отбивалась, кричала сыну. Многие женщины сами были с детьми и робели от ее взгляда. Мать слепо ударяла ногтями, борясь. Комната была тесной. Вася отодвинула Ирину от опасности и схватила руки. Она была сильной, но тонкой, а мать одичала от горя. Вася держалась и пыталась говорить.

— Отпусти меня, ведьма! — закричала женщина. — Пусти! — Вася растерялась и ослабила хватку, локоть попал ей по лицу. Она увидела звезды, ее руки опустились.

Тут на пороге появился отец Константин. Его нос был красным, а лицо обветренным, как у всех, но он тут же осмотрел сцену, сделал два шага по маленькой хижине и поймал пальцы матери. Женщина отчаянно дернулась и замерла, дрожа.

— Он ушел, Ясна, — сказал строго Константин.

— Нет, — прохрипела она. — Я держала его в руках, всю ночь держала, и огонь горел. Он не мог, он не уйдет, если я буду его держать. Отдайте его мне!

— Он принадлежит Богу, — сказал Константин. — Как и все мы.

— Он мой сын! Единственный. Мой…

— Тише, — сказал он. — Присядь. Это неприлично. Женщины устроят его у огня, подогреют воду для омовения, — его низкий голос был мягким и ровным. Ясна пошла за ним к печи и опустилась рядом с ней.

Все утро — и короткий зимний день — Константин говорил, и Ясна смотрела на него, как пловец на волнах, пока женщины раздевали Тимофея, омывали его тело и укутывали в холодный лен. Священник еще был там, когда Вася вернулась с очередных слжных поисков хвороста, она увидела, как он стоит перед дверью, вдыхая холодный воздух, как воду.

— Хотите медовухи, батюшка? — сказала она.

Константин вздрогнул. Вася не шумела, пока шла, и ее серый мех смешивался со сгущающейся тьмой. После паузы он сказал:

— Хочу, Василиса Петровна, — его красивый голос был слабым, гул пропал. Она мрачно вручила ему свою фляжку медовухи. Он отчаянно пил ее. Вытерев рот обратной стороной ладони, он вернул ей фляжку, а она разглядывала его, хмурясь.

— Вы будете тут и ночью? — спросила она.

— Это мое место, — ответил он с долей высокомерия, вопрос был неуместным.

Она увидела его раздражение и улыбнулась. Он нахмурился.

— Я уважаю вас за это, батюшка, — сказала она.

Вася повернулась к дому, едва заметному в тенях. Константин провожал ее взглядом, сжав губы. Медовуха была тяжелой во рту.

Священник остался на ночь у тела. Его худое лицо было хмурым, губы двигались в молитве. Вася, вернувшись рано утром для своего дежурства, невольно восхитилась его уверенной позой, хотя воздух еще никогда не был так наполнен всхлипами и мольбами.

Было слишком холодно, чтобы задерживаться у могилки, с трудом выкопанной в замерзшей земле. Как только стало можно, люди разошлись по избам, оставив кроху одного в ледяной колыбели, отец Константин остался последним, почти унес горюющую мать.

Люди набивались в избы поменьше, семьи спали вместе на печи, чтобы приберечь хворост. Но дерево быстро кончалось, словно сгорало по плохой воле. И они ходили в лес, несмотря на свежие следы, женщины дрожали, помня мраморное лицо Тимофея и жуткий взгляд его матери. Кто — то легко мог не вернуться.

Сын Олега Данил был одними костями, когда они нашли его, рассыпанного по окровавленному утоптанному снегу. Его отец принес кости Петру и без слов разложил перед ним.

Петр посмотрел на них и ничего не сказал.

— Петр Владимирович… — начал Олег, хрипя, но Петр покачал головой.

— Похорони своего сына, — сказал он, его взгляд задержался на своих детях. — Я созову людей завтра.

Алеша долгую ночь проверял древко копья и точил охотничий нож. На его щеках без щетины было мало цвета. Вася наблюдала за ним. Ей хотелось себе копье, бороться с опасностями в зимнему лесу. Но другая часть хотела ударить брата по голове за такое восхищение.

— Я принесу тебе шкуру волка, Вася, — сказал Алеша, отложив оружие.

— Себе заберешь, — парировала Вася, — главное, принеси свою шкуру, не отморозив пальцы ног.

Ее брат улыбнулся, глаза сияли.

— Переживаешь, сестренка?

Они сидели в стороне от остальных у печи, но Вася все равно понизила голос:

— Мне это не нравится. Думаешь, я хочу отрубать тебе пальцы ног? Или рук?

— Ничего не поделать, Васечка, — сказал Алеша, опустив сапог. — Нам нужен хворост. Лучше бороться, чем замерзать в домах насмерть.

Вася сжала губы, но не ответила. Она вдруг подумала о вазиле, черноглазом от гнева. Она подумала о корочках, что приносила ему, чтобы успокоить. Злился кто — то еще? Этот кто — то мог быть только в лесу, откуда дул ветер, и где выли волки.

«Даже не думай, Вася», — сказал голос в ее голове. Но Вася посмотрела на свою семью. Она видела мрачное лицо отца, подавленное волнение братьев.

«Я могу попробовать. Если Алеша завтра пострадает, я возненавижу себя за то, что даже не пыталась», — не медля, Вася пошла за сапогами и зимним плащом.