СССР™ - страница 155

– Мелкие обыватели и мещане, – подсказал я.

– Шаришь. Детишек вот только жалко – трудно им в обычных школах придется. Ладно, зато они с малых лет узнали, как можно жить.

– И теперь с этим знанием будут жить так, как нельзя.

– Зато у них будет выбор, которого у нас не было.

– Выбор есть у всех и всегда, – вежливо сказал я.

– Жалко, что мы с тобой этого не замечаем. На самом деле, Алик, ты прав. Ничего совсем страшного не произошло. Ну, перетащили фабрику с разными железками на тысячу верст в сторону – вместе с людьми. Ну, покинули складку местности, в которой пять лет копошились. Россия – огромная страна, что ей несколько тыщ га. Это совсем не повод корячиться, жертвовать всем, семью чужим людям отдавать, жизнь себе урезать кусочками... Вот ты чувствуешь, что Союз у тебя жизнь откусывал?

Я пошевелил пальцами на ноге, народный изранник, и сказал:

– Ну, если бы сказал, что не чувствую, соврал бы. Только ведь, Мак Саныч, а что у нас жизнь не отнимает? Решительно все. И что мы, слабее от этого?

– Ницшеанствуешь все. Ладно, в твоем возрасте и это нормально, и потери как науку воспринимать тоже нормально. А мне учиться поздновато.

– Учиться никогда не поздно,– назидательно сказал я.

– Давай без глума, – попросил Рычев. – И все-таки я, наверное, слишком злой или слишком старый. Я им никогда сдачу не прощу. Ты думаешь, если бы все были готовы биться, я бы сдался? Я бы сдох. Ради них, веришь? – не ради себя. Но ведь без файды. Им зарплата нужна, отдельная квартира и литр водки каждый день.

Я сказал:

– Нормальное желание.

– Была ведь мечта сделать это ненормальным.

– Мак Саныч, такого рода эксперименты даже в Шумере и Египте провалом кончались, а там гораздо большим временем экспериментаторы располагали.

– Сравнил тоже.

– За последние сорок тысяч лет человек не очень сильно изменился. Особенно в части базовых желаний.

– Ну слушай, ерунда это. Он за последние полста лет изменился – иначе чего бы мы все это затевали? Ты плечами не пожимай, просто подумай: неужели твои ребята – ну, школьники, я имею в виду – к таким же желаниям придут?

Я послушно подумал и поднял руки вверх:

– Победили.

– Хоть здесь, – удовлетворенно сказал Рычев. – Ладно, рассказывай, как ты на митинге выступать будешь и что тебя в этом смущает.

Я присел на столешницу и объяснил:

– Меня, Мак Саныч, смущает, что я не буду выступать на митинге, потому что не пойду на него вообще.

Рычев поднял брови.

– Новость. Почему?

– Я не уезжаю.

– В смысле?

– В прямом. Я остаюсь в Союзе, потому что считаю это правильным лично для себя и для моей семьи. При этом я не считаю правильным трубить об этом. Чего народ с панталыку... Пускай едут.

– Так, – сказал Рычев и сел. – А зачем остаешься?

– Ну, во-первых, это красиво, – напомнил я.

Мы посмеялись.

– Не, в самом деле, здесь красиво, воздух правильный, ребенку лучше. Спортзал есть, опять же. Автономного режима у обоих зданий года на три хватит, а провал, я так понимаю, досюда, – я топнул здоровой ногой, – до весны точно не дойдет. Времени хватит, чтобы придумать чего-нибудь интересное. Может, прекрасный новый мир не только на слезинке замученного ребенка нельзя построить, но и на костях замоченных упырков. Может, прекрасный новый мир, без которого невозможно дышать, не равен потребительскому раю. Может, прекрасный новый мир строится только на смехе счастливого и умного ребенка – и мы на полпути к этой умной радости. Может, не все проклятые места прокляты навсегда. Может, совет да любовь не забываются и возвращают к себе. Поищем, короче.

– Поищем?

– Ну, Славка остается, Егоршев, Паршев, еще несколько... Семнадцать человек уж точно наберем.

– Даша, – спросил Рычев понимающе.

– Хочется верить, что нет, но тут все зависит от пары факторов. Посмотрим, короче. Ну вот, в общем, что сказать хотел.

Рычев помолчал, глядя в стол, потом сказал:

– Да, это красиво. Только я ведь мудак получаюсь, раз не остаюсь с вами.

– Да фигня. На вашем месте я бы вообще в какую-нибудь Исландию свалил и лет пять сползанием ледников любовался. Или вице-премьером каким-нибудь стал бы. Приглашали ведь, признайтесь?

Рычев неопределенно мотнул рукой и жестом попросил продолжать. Я человек послушный.

– Помните, вы как-то спрашивали, не жалею ли я, что попал в Союз? Я тогда сказал, что не жалею – и, по-моему, не объяснил. А теперь пора, наверное, объяснить. Есть такое пошлое выражение: что-то там – девушка, работа, пивбар – это, типа, лучшее, что у меня было. Так вот Союз – это не лучшая вещь, которая у меня была в жизни. Это просто жизнь. Правильная жизнь. Мак Саныч, я очень благодарен вам за то, что она у меня есть. И сделаю все, чтобы, с одной стороны, она была у меня и впредь. А с другой – чтобы право на такую жизнь получили как можно больше наших людей. То есть в прямом смысле – тех людей, которых мы с вами без труда готовы назвать нашими.

– Завидую твоему оптимизму, – сказал Рычев.

Я пожал плечами:

– Понятно, что сейчас вам не до того. Но ничего ведь не кончилось, вы сами понимаете. Это не поражение, а отступление. Вернее, как это лет сто назад говорили – выравнивание линии фронта. Выровняем, оглянемся – и обнаружим, что мы вернулись и все нам рады. Вот над этим способом нам и надо поработать. А вас мы все равно будем ждать. И будем счастливы дождаться. Говорю ж, я в вашу честь сына Азаматуллой назвал.

Рычев на шутку не повелся, а ведь обычно почти хохотал над нею. Медленно, чуть ли не покряхтывая, встал, отодвинул стул и, неуверенно улыбнувшись, сказал: