Иду над океаном - страница 195
Получилось так, что всех устроили жить по двое, а ему, как нарочно, досталась одноместная комната в общежитии. Руссакова поселили с кем-то чужим. Нортова — с Чаркессом. И когда наутро Барышев зашел к ним, застал только одного бреющегося Нортова. Портов, очищая бритву о клочок бумаги и разглядывая себя в крохотное зеркальце, кое-как пристроенное над умывальником, сказал заинтересованным тоном:
— Везет вам, капитан! Вам снова везет!
— Давайте меняться, — вырвалось у Барышева.
Нортов поглядел на него в зеркальце, но ничего не ответил…
…Они рвались к машине, сдерживая себя, делая вид, — все, кроме Чаркесса, — что им все равно, а когда это все же как-то проявилось — находили ссылочку: чего, мол, тянуть, дома ждут… Барышева никто не ждал. Ждала Светлана. Но он так давно видел ее и так давно ничего от нее не было, что невольно думалось, а не приснилась ли она ему в минуту оголенной тоски и одиночества там, в пустыне? А лес вокруг был, было озеро, была безымянная — пусть только для него одного безымянная — речка. Без нее, без Светланы, без солнца на ступенях метро, без ее легкой фигурки в ситцевом домашнем платьишке, сквозь которое просвечивало ее тонкое гибкое тело, — он не встретил бы и этих вещей. Это он знал точно.
Наконец теорию сдали. Потом осваивали кабину — приборы расположены были в ней иначе, чем в «двадцать пятом», все здесь было несколько иным — и прицел, и устройство пуска катапульты, и само сиденье. Пилот во время катапультирования оказывался закрытым в капсулу, и она сохраняла ему жизнь, пока не гасла скорость и встречный поток, не поток, а удар воздуха, не мог уже стать смертельным. Здесь, по науке, капсула должна была раскрыться и срабатывала система парашюта.
Приводили на занятиях даже стоимость этой капсулы — почти астрономическая цифра. И кто-то из бывалых пилотов спросил преподавателя:
— Зачем вы все это нам говорите? Чтобы лишний раз не катапультироваться?
Преподаватель ответил было, что это забота о летчике, что государство не жалеет средств…
— Ни к чему эти разговоры, — сердито сказал тот же офицер. — Совсем ни к чему. Кто захочет на такой скорости катапультироваться по собственной инициативе?! Вы? Я — нет.
И вот пришел день, когда Барышев впервые взлетел самостоятельно. Кабина нового истребителя стала домом — здесь все уже сделалось удобным и привычным. Глаза автоматически следили за группами приборов, не отыскивая их, не натыкаясь на иные, не нужные в данное мгновение индикаторы. Послушно и мощно набирала обороты турбина. В первый раз он переводил красный рычажок управления двигателем осторожней, чем, может быть, следовало. И удивился, с какой охотой двигатель принимает обороты — двигатель реагировал немедленно. И могучее тело истребителя приседало на переднее колесо, от сдерживаемой тормозами мощи. И Барышев, точно перед прыжком в воду, придерживал себя, придерживал дыхание — это происходило с ним невольно. И — пошел! И тоже с непривычной еще быстротой нарастала скорость разбега. ВПП превратилась в серую реку, хлещущую вниз, под шасси. Истребитель оторвался легко и легко полез вверх. Он мог взбираться, вероятно, еще круче, но Барышев сдерживал его и сдерживал себя, медленно, метр за метром набирая высоту. А потом ввел истребитель в осторожный вираж…
Он и сажал истребитель так же осторожно — «на цыпочках», если можно так сказать об этой сумасшедшей машине, идущей к земле с большой скоростью. Но он ее постепенно прижимал к земле и прижал в самый нужный момент. Она коснулась колесами бетона почти неслышно. Чуть-чуть — так, что было заметно только ему самому, «подвзмыла» — между шасси и бетоном не возникло даже сантиметра высоты — только амортизаторы распрямились. И тут же истребитель снова обрел землю. Он и катился по ВПП как-то удивительно мягко и прочно, приопустив отягощенный двигателем нос.
Но когда Барышев вылез из машины, то наткнулся на иронический взгляд двух молодых пилотов, тоже готовящихся к первому полету на новом самолете. Барышев знал таких орлов — им все нипочем. И он не ответил даже взглядом на этот немой вызов…
И все-таки он был неправ по отношению к самому себе — его полет хорошо видели и поняли. И первым понял его полет. Нортов — холодный, как воды Балтийского моря, с такими же прозрачными глазами, пронзительный и страстный этот дылда потянул за локоть Чаркесса, как только истребитель, ведомый Барышевым, укатился в конец полосы, и сказал потом:
— Видели, товарищ майор? Вот как надо осваивать технику. Во второй полет он покажет.
Так оно и получилось. Деловито и строго, но уже обретя ощущение власти над машиной, пошел Барышев на взлет. Он взлетал так спокойно, с таким размеренно бьющимся сердцем, точно никогда и не побаивался этого черта со сквозной дырой от носа до хвоста, с короткими, словно специально укороченными плавниками крыльев. Он еще не задумывался, но понял — вот оно, мастерство! Никогда не думал об этом, а теперь подумал.
Истребитель нес его и нес, прямо в самую зеницу неба. Остались внизу дымка и мгла, остался внизу лес и крохотная, похожая отсюда на уроненную Светланой ленточку полоска посадочной площадки. И вдруг он увидел тот самый загадочный город — с трубами, протыкающими марево, с иголочным блеском окон. И ему показалось, что время еще не двигалось с того самого мгновения, когда они с майором Чулковым на тяжелом «Антоне» взлетали отсюда год назад затем, чтобы очутиться среди скал и снегов. Ему показалось, что это он тогда на новой машине перекидывал солнце с крыла на крыло, словно раскаленный уголек, когда улетал Чулков. Но это наваждение исчезло, как только Барышев перевел машину в горизонтальный полет: города уже не было видно, и ничего внизу не было — землю закрывала мгла…
