Мягкая ткань. Книга 1. Батист - страница 63
Посоветоваться было не с кем.
Однажды мать силком вытащила ее на завтрак, там к ней немедленно подсел господин в ослепительно-белом пиджаке и с завитыми усиками. Увидев его взгляд, Варя бросилась бежать.
Стуча каблуками, она помчалась по грохочущей железной лестнице куда-то вниз, в отделение второго класса, потом еще ниже, увидела дверь мужского туалета… вбежала туда, закрылась, сняла белье и начала пальцами, ногтями яростно лишать себя того, что ее заставили вновь приобрести. Когда все это произошло (и оказалось гораздо легче, чем представлялось), она вздохнула с облегчением. Теперь она была счастлива.
Варя вышла в коридор и осмотрелась.
Аккуратно одетые и сложно пахнущие матросы спешили по узкому коридору, с удивлением поглядывая на несколько растрепанную мадемуазель. Дамы с орущими младенцами на руках хлопали дверями, перебегая из номера в номер. Крестьяне угрюмо сидели на своих мешках. Прочный, цельный, крепко устроенный и состоящий из миллиона важных подробностей мир снова звал ее!
Будущее, которое вот-вот готово было исчезнуть, вновь возникло у нее внутри. Ее чудесный, разумный, волшебный мир снова был с ней.
Варя оглянулась в последний раз – туда, в темный коридор кают третьего класса, и начала подниматься вверх, немного пошатываясь от волнения.
Через девятнадцать лет, на торжественном заседании в Большом театре, сидя в ложе второго яруса рядом со своим мужем, командармом Трояновским, Варя вспомнила этот темный коридор кают третьего класса, эти железные поручни, свою шатающуюся походку и поняла, что то самое будущее, которое она боялась потерять или, скорее, не найти, – вот оно, здесь.
Ничего лучше, значительнее, ничего острее и полнее с ней, тридцатишестилетней женщиной в прекрасном платье, матерью двоих детей, хозяйкой большой квартиры в Нижнем Кисловском переулке, уже не произойдет и произойти не может, думала Варя, оглядываясь. Все было заполнено праздничным ожиданием Сталина, торжеством и счастьем момента, лица людей были взволнованны, полны ожидания, дамы благоухали, все блестело и переливалось, трепетало и торжествовало, и Варя тоже не могла не отдаться этому удивительному чувству.
И вот он вышел и встал на трибуне.
Зал взорвался и гремел минут двадцать.
Варя тоже встала со своего кресла, приветствуя вождя…
Муж вбок, каким-то потемневшим взглядом, глянул на нее. От чего темнел его взгляд – от этой мужской страсти, с которой она жила вот уже семь лет, или же от какой-то внезапной мысли, – всегда понять было трудно. Варя вновь посмотрела вниз и вперед. Сталин скромно поднял руку и попросил остановиться. По инерции аплодисменты бушевали еще около минуты.
Он начал речь.
– Товарищи! – сказал Иосиф Виссарионович. – Время неумолимо движется вперед. Но мы, коммунисты, знаем…
Эта речь запомнилась Варе надолго, навсегда, по целому ряду причин. Никогда более не чувствовала она себя в самом центре истории, в центре жизни, никогда более так полно не дышала воздухом судьбы. Но неужели это, думала она про себя, было тем будущим, которое ее так манило?
Нет, решила Варя, выходя из театра в шумной толпе советских товарищей и их жен. Не это.
Неизвестность – вот что ее манило. Вот что казалось ей драгоценным девятнадцать лет назад. Безмолвная, грозная, захватывающая тебя целиком неизвестность. Вот что было важно не потерять, сохранить, удержать в себе. То самое чувство веселого отчаяния – пусть все будет так, как должно быть! – похожее на чувство, что испытывает пловец по открытой воде, когда берега уже не видно, он исчез.
Вот чего она ждала.
И получила сполна.
И вот о чем, если разобраться поглубже, говорил тогда в своей речи товарищ Сталин.
Софья Самойловна не понимала, почему именно с Рахилью, а не с Дорой или Женей, живыми своими дочерьми, ей так хочется разговаривать и днем, и ночью, и в обед, и в завтрак. Рахиль… она представлялась ей болезненной бледной девочкой пятнадцати лет, с синими прожилками вен на висках, уклончивой и мечтательной, – ей самой хотелось бы стать такой, менее прямой и твердой, менее жесткой и обветренной, и поэтому она превращалась в Рахиль, чтобы посмотреть на мир ее глазами, и ужасалась тому, как все тут устроено. Например, совершенно непонятно, зачем каждую маленькую девочку, как сквозь строй солдат с палками-шпицрутенами, прогонять через кошмар этих темных пятен крови – целых потоков, если учесть, как ее мало у ребенка внутри, – они были везде: на простынях, на белье, ведь это мучительно больно и до тошноты страшно. Кровь в отрочестве, кровь в первую брачную ночь, кровь, кровь, кровь… Она пыталась объяснить Рахиль, что так велит Бог, он учит женщину, приучает, приготовляет к тому моменту, когда у нее появится кровь при рождении ребенка, но, честно говоря, все равно объяснить до конца не могла. Любовь, нежность, забота, счастье быть с любимым – и тут вдруг эта кровь, когда непонятно, умрешь ты вообще или будешь жить, остановится она когда-нибудь или нет. Рахиль не понимала. Она отказывалась понимать. «Мне больно, мама!» – говорила она…
Софья Самойловна приходила на кухню, чтобы немного повоевать с кухаркой, проследить за процессом приготовления всякой еды на завтра, а процесс был бесконечен, потому что семья была очень большая, и в основном мальчики, а кухарка неопытная и деревенская: тут либо варилась свекла, либо парился горох, либо шинковался лук, либо кипел бульон, либо все вместе, и тут всегда было влажно, жарко, шумно, и еще она шла сюда, чтобы поговорить со своими детьми. С теми детьми…
