Корова - страница 134
– Так-с, уси-пуси, снято! – орёт он в рупор на всю округу. – Ещё дублик.
Выскочила какая-то девушка и щёлкнула дощечкой с палочкой:
– Шов маст го’он, дубль два!
– Я ж говорил, что все вы, бабы, шлюхи, – презрительно шепчет мужчина, который её обнимает, и она видит, что это пациент их больницы Витёк. – Вопрос времени и техники.
Она в ужасе вырывается и бежит, сломя голову, а он кричит вслед: «Люська-сволочь, когда ты мне капельницу поставишь».
Именно этим криком встретила её на следующий день работа. Людмила вышла на работу после болезни, а этот не просыхающий по жизни Витёк всё «болел» и поносил врачей, что его так плохо лечат. Во время обеда, когда появилась возможность отдохнуть, пока больные принимают пищу, Людмила вышла за пределы больницы, чтобы купить чаю и бульонных кубиков на их бригаду. Вдруг над самым ухом она услышала такое знакомое, что даже вздрогнула:
– Ай м зэ шейкх оф Эрэби, ёр харт билонгс ту ми…
– Ой! – только и смогла вымолвить Людмила.
– Ай! – передразнил её знакомый незнакомец.
Это был тот самый человек, который столько дней разыгрывал перед ней роль сына какого-то аравийского шейха, выпускника Московского университета, Оксфорда, Станфорда, Гарварда и всех прочих вместе взятых заведений, приехавшего сюда для улаживания каких-то дел в каком-то департаменте какого-то филиала его семейного банка. Без грима он выглядел значительно моложе. Исчезли смуглость, чёрные брови, волосы стали просто тёмно-русыми, а чёрные глаза оказались зелёными.
– А-а, это Вы, Ваше Высочество или… как там тебя?
– Мне с тобой поговорить надо, – сказал он на совершенно чистом русском языке.
– А мне не о чем с тобой говорить, салага! – и она собралась пройти мимо, но он преградил ей путь.
– Чего ты хамишь? Какой я тебе салага?
– Ах, да я же забыла! Ты же у нас этот… как его… Абдулл ибн Саллах? Ты Саллах? Аль Рашид? Али всё-таки Карим?
– Меня вообще-то Русланом зовут.
– Это тебе новую роль поручили, артист до мозга костей?
– Нет. Это моё настоящее имя.
– А мне зачем его знать, Руслан ибн Саллах аль Карим?
– Послушай, Люся, я же ничего такого лично тебе не сделал.
– А я тебе тоже ничего такого не сделала, артист… Ох, хорош артист! Тебе бы в Голливуде играть, а то и на Мосфильме.
– Пока для меня это недоступные дали. Всё зависит от того, согласишься ли ты мне помочь.
– Я-то здесь причём? Хорошенькие дела…
– Да послушай ты! Для меня это очень важно.
– Что важно?
– Чтобы ты согласилась участвовать в продолжении шоу.
– Ни! За! Что!
– Да подожди ты! Ты сама-то хоть понимаешь, какие бабки нам «светят»? Ты хоть знаешь, что спонсоры на наш дуэт глаз положили? Понимаешь, что это значит? Это такие деньги, каких ты здесь и за три жизни не заработаешь…
– Довольно-таки странно слышать такие меркантильные фразы от аравийского шейха.
– Никакой я ни шейх! Это роль такая была, понимаешь? Роль.
– А сейчас у тебя какая роль?
– Пока никакой. Но если ты согласишься поехать в Европу, я получу роль твоего этого…
– «Как это будет по-русски», да? – передразнила она его якобы арабский акцент. – Ты мне скажи, зачем тебе, молодому парню заниматься такой… хренью? Если у тебя есть способности, есть же какие-то другие способы реализовать их…
– Да что знаешь-то? Ты, медсестра! Чтобы я тридцать лет ждал роль «кушать подано»? Ты этого хочешь?
– Вообще-то, я ничего не хочу.
– А я хочу! Это тебе ничего не надо, а мне надо очень многое. Это ты на своей жизни крест поставила, а я не собираюсь.
– Я-то что могу сделать?
– Предлагаю тебе сделку. Ты соглашаешься на предложение Карабасыча…
– Он от Карабаса-Барабаса такое отчество получил, да? И ящик живых кукол, вроде тебя, в придачу?
– Если ты согласишься, у меня появится шанс поехать в Европу.
– Чего тебе эта Европа? Ты же полмира объехал, ты же гарварды-оксфорды не в Нью-Васюках заканчивал.
– С тобой невозможно разговаривать! Я понимаю, что у тебя есть все основания меня презирать, но такова моя работа.
– Мне просто как-то не по себе, – Людмиле надоело с ним спорить. – У меня это в голове не укладывается. Вроде был такой человек… И дело-то не в том, что там шейх какой-то с деньгами, но просто интересный человек. А теперь ты здесь, а человека этого нет.
– Это же игра, лицедейство.
– Играть-то надо на сцене, а не в жизни.
– Какая разница? Ты же сама признала, что я роль прекрасно сыграл. Ты же так сказала? Я же тогда тебя почти уломал, в кафе. Просто не надо было позволять тебе собраться с мыслями…
– Словечко-то какое: уломал, «уломали белую берёзу…». Я не стану участвовать в этом безобразии. Это унизительно. Я не хочу позорить своих родителей.
– Что ты говоришь?! – он вдруг разорался и перешёл на злобное шипение: – А жить с папашей-алкашом и соседями-пьяницами всю жизнь – это не безобразие? Убирать говно из-под бомжей в больнице, гладить за гроши чужое бельё, на котором неизвестно кто валяется – это не унизительно? А то, что твой отец пропивал деньги, вместо того, чтобы обеспечить дочери достойное образование, а мать это всё смиренно терпела – это не позор для семьи? И таких родителей ты боишься опозорить? А отомстить не хочешь им за ту жизнь, которую они тебе создали?
– Ты не смей про моих родителей говорить! Ты никто, чтобы так про них… Я бы тебе по морде дала за такие слова, да не умею.
– А ты вообще ничего не умеешь: ни по морде дать, ни вообще дать.
– Ха-ха! А кому тут давать-то? Тебе что ли? У тебя же ничего кроме смазливой внешности нет, – и Людмила презрительно сплюнула ему под ноги, как она однажды видела в каком-то кино, где крутые мужчины выясняли отношения.
