Скажи, что будешь помнить - страница 98

Папа проходит мимо, и я говорю:

– Мне восемнадцать.

Он останавливается и оглядывается через плечо.

– Что?

– Мне уже восемнадцать. – Осознание этого приходит неожиданно и производит примерно тот же эффект, что и солнечные лучи, проливающиеся на холодную темную землю, освободившуюся от покрывал ночи. – Мне не нужно ваше согласие, чтобы записаться на курс программирования. Я, вообще, могу делать почти все без вашего разрешения.

В свое время родители сочли меня не готовой в эмоциональном отношении к детскому саду. Не знаю, была ли я готова к начальной школе в пять лет, но теперь мне восемнадцать, и я в состоянии принимать собственные решения.

Лицо его наливается красной краской довольно необычного оттенка.

– Ты живешь под моей крышей. Я плачу за твое обучение. Оплачиваю твой образ жизни. И ты обязана делать то, что я говорю, до тех пор, пока не сможешь обеспечивать себя финансово. Может, тебе и восемнадцать, но твое поведение в последние месяцы показывает, что ты еще не достигла уровня зрелости, позволяющего справляться с проблемами реального мира, и упрямо ведешь себя как ребенок.

Раньше его слова резанули бы меня до костей, но теперь есть новая сила, и она заполняет пустой колодец надежды.

– В последние недели и месяцы я стремлюсь к жизненным целям, которые важны мне, но не вам. Всю мою жизнь вы с мамой подталкивали и склоняли меня к некоей деятельности и требовали от меня совершенства. Вы даже не подумали, что, может быть, именно повышенные требования и ожидания и стали причиной моих постоянных неудач.

– Не передергивай. Если мы хотим лучшего для тебя, это не означает, что мы плохие родители.

– Лучшего для меня? Раз за разом толкать меня то в одно, то в другое, а потом, когда что-то не ладилось, вытягивать оттуда, – это лучшее? Неудивительно, что я чувствовала себя постоянной неудачницей и не могла даже помыслить о том, чтобы сравниться с тобой и мамой.

– А чего ты ожидала? Что мы станем платить за что-то, в чем ты весьма посредственна?

– Да! Именно так вы и должны были поступить, если мне это нравилось. Смысл жизни – а уж тем более детства – не в том, чтобы быть лучшим. Вы должны были дать мне больше свободы, больше возможностей открыть мир и понять себя и не давить, не требовать сразу же успеха в каждом деле, за которое я бралась. Неужели ты не видишь, чему твоя программа научила Дрикса? Она показала, что ошибиться, оступиться – это нормально, потому что на ошибках учатся, что мир принимает исправившегося после падения и дает ему второй шанс. Если ты так веришь в программу, что готов рисковать его жизнью, то почему не даешь такой же второй шанс мне или Генри? Почему мы всегда должны становиться лучшими с первого раза?

Кровь отливает от лица, и отец, бледнея, старится на десятки лет прямо у меня на глазах, а мое сердце наполняет жалость.

– Позвони. Спасая одного, ты спасаешь многих, потому что тогда каждый осознает, что его собственная жизнь тоже что-то значит. И тогда жизнь обретает ценность.

Он медленно качает головой:

– Извини. Не могу.

– Позвони, или позвоню я.

– Тебя никто не примет всерьез, а твой рассказ сочтут плодом воображения не слишком умного подростка.

Сколько раз меня называли папиной дочкой, и я всегда принимала это как комплимент. Думала, люди имеют в виду сострадательность и сочувствие к нуждающимся. А может, они хотели сказать что-то другое?

Прямо сейчас я именно папина дочка, расчетливая и практичная.

– Я не буду звонить в полицию. Я позвоню в газеты и на телевидение и отправлю им файл, доказывающий невиновность Дрикса. Я также расскажу, что ты все время знал о его невиновности и ничего не предпринял. Думай побыстрее, потому что вся информация у меня есть, и я выполню обещание. Ты можешь отправить меня в комнату, можешь забрать ноутбук и телефон, можешь помешать спасти Дрикса сегодня, но обещаю, что разрушу твою карьеру, если ты не позвонишь сейчас в полицию.

Хендрикс

Я прыгаю на землю и качусь. Второй выстрел, и пуля взрывает землю рядом со мной. Я уже на ногах и бегу в рощу. Третий выстрел. Кора разлетается кусочками, ствол щепками, а щеки шипами впиваются в лицо. Сильное жжение, кровь, но это лучше, чем дырка в голове.

– Вернись! – кричит Джереми. – Не прячься! Не трусь!

Но я бегу.

– Могу продолжить у тебя дома! С твоей сестрой!

Останавливаюсь. Воздух вылетает изо рта короткими, быстрыми выдохами. Надо как-то выбираться, потому что так просто сукин сын не уйдет. Пока не ранит или не убьет. Да и тогда это не прекратится. Он не остановится никогда.

Ощупываю карманы. Сотового нет. Какая глупость.

– Дрикс! – кричит в ночь Джереми, и ему отвечает злобное звериное рычание. Сердце сжимается. Тор.

Лай, снова рычание и крик. Джереми пытается отогнать собаку. Я срываюсь с места и снова бегу – туда, на звуки, на рык, к этому проказнику, не сделавшему в своей жизни ничего плохого.

Опять возня, глухое проклятие, выстрел и рвущий душу визг. Ломается под ногой ветка, другая хлещет по лицу, я прорываюсь через куст и вылетаю на опушку. Джереми стоит у края воды и целится в Тора. Красные пятна на белой шерсти, темные на черной, и мой песик жалобно скулит.

– Тор. – К горлу подкатывается комок, а щенок поворачивает голову в моем направлении. В его глазах мольба о помощи.

– Вернулся за собачонкой? – ворчливо спрашивает Джереми.

Да, вернулся, потому что вот такой я теперь – никого не бросаю в беде.

– Знаешь, а я собираюсь его добить.

Это я уже понял. Вытянув руки, медленно иду к Тору, моему верному и смелому щенку, который пытается и не может подняться.