Порода. The breed - страница 12
Из близкой кареевской родни больше всех выделял он князя Гавриила Федоровича Барятинского, и опять - не потому, чтоб тот был аристократ и екатерининский вельможа, а оттого что в 1785 году его Зверь, от подаренного князю курляндским помещиком ирландского волкодава Рид-Капа и псовой суки, один взял на четвертой версте матерого голодного волка
Но и это не было главное. Главное же для Михаила состояло в том, что именно от собак Барятинского пошли старинные кареевские борзые. Этому помогло близкое родство князя по женской линии с Алексеем Николаевичем Кареевым, чья охота в далеком 1859 году - в пору последнего расцвета поместных псовых веселий - была воспета Егором Дриянским в прославивших автора навек “Записках мелкотравчатого” - единственной книге о псовой охоте, которую прочел и Осип Петрович. Даже на его вполне равнодушный взгляд, она доподлинно передавала несравненную поэзию этой русской забавы - да и не забавы вовсе, а стихии.
Как и письмо, которое держал сейчас в руках Осип Петрович, “Записки” принес Михаил. Принес потому, что сам счастливо нашел в псовой охоте верное, легкое и, главное, здоровое лекарство от тоски и был искренне уверен в целебности этого средства и для Осипа, удрученного не только тревогой о судьбе России, охватившей всех в этом уходящем 1916 году, но еще и тяжелой памятью о былой петербургской деятельности, и семейными нестроениями, и томительной отставкой в смоленской глуши.
- Почитай, Ося, что мне Василий Митрофанович шлет. Нет, не откажи. И ты ведь русский, и азарт в тебе есть, и чутье к природе. Отдохни, забудь. Кроме дел, ведь и жизнь еще есть. Да что! Вот у меня дела и в городе, и в деревне, а для мужчины после пятидесяти жизнь только начинается! (“Это он Сычевку-то городом называет!”, - отметил про себя Осип Петрович).
- Спасибо, Миша, милый, письмо прочту - как не прочесть. От газет уж глаза болят, не то что душа. И ты - да все мы, не я один! - все живем от почты до почты... Точно серая пелена затянула все кругом; и в окно глянешь - то метель, то вьюга. Да, ты прав, жить хочется! А как жить? Что делать теперь? Кажется, вырвали из сердца все самое родное, из рук - всякое полезное дело. Ты знаешь, Михаил, как я старался, сколько сил положил, а теперь думаю: дурак! И не потому, что делал, нет...Потому, что бросил! Вот и сижу тут, в снегах, - сколько лет! Сижу и теперь! Теперь, когда пошла вся эта чехарда министров, этот разврат, этот хаос, этот ужас… И ведь помочь делу не могу - нечем... Да и дела нет. Ничего нет. - Он встал, заходил по комнате. Четкий, несмотря на годы, стройный и строгий силуэт против серого проема окна.
Осип Петрович снова опустился в кресла. Развернул письмо, по привычке делового человека сразу взглянул на подпись... Писал троюродный брат, Вася Дурново, товарищ детских игр в Муравишниках.
Какая, право, сила в этой охоте, если даже ему, Осипу Петровичу, воспитанному в Москве, европейски образованному, далекому, казалось бы, почти во всем от диких помещичьих инстинктов, - даже ему хочется смотреть и смотреть на эти листки, исписанные витиеватым старомодным почерком. И вправду, что может быть неизменней, чем сцена псовой охоты, - так думал Осип Петрович, успокаиваясь и вновь обращаясь к первой странице послания:
“Дорогой Михаил Васильевич!
Твое письмо получил. Ты спрашиваешь, что мы сделали в твое отсутствие.
Спешу поделиться с тобой своими впечатлениями травли матерого[30]. Жаль, что ты уехал с охоты и не был со мною 5-го декабря.
Выехали мы на розыск волков утром рано; охоту и гонцов[31] оставили ждать в усадьбе любезных гг. Ловейко.
Определили выход двух волков из острова[32] в чистое поле и с трудом проследили их в другой остров, где и обложили[33].
Послали за охотой; наметили лазы[34] и заняли их.
Наконец вдали показались своры борзых, а за ними толпа верховых. Послали заводить гонцов, стали рассылать своры по лазам. Борзые, как я знал и чувствовал, и как они впоследствие себя показали, - резвости безумной!
Ты, Михаил, знаешь, что мой Злоим держит обыкновенно прибылого[35] так, что я с великим трудом его отрываю. Не раз из-под него приходилось мне принимать прибылых. Подлинный кареевский злобач, а уж резвач - каких теперь мало.
Решили травить в угон[36], а если волки протравленные[37] вернутся, то после - травить встречу.
Итак, волки пошли. Впереди шел широким полным махом громадный волчина.
Выждав в меру, я бросил[38] свору:
- Улю-лю, милыя, улю-лю, родныя!!!...
И вот лихие борзые мигом встретили впоперек серого друга. Все смешались! Столбы снеговой пыли полетели и закрыли от нас дорогой момент - первый удар борзых.
Я увидел волка, распростертого на снегу, и над ним - моих борзых.
Волк собрался с силой, отряхнул борзых, могучим прыжком направился в мою сторону, и оторопевшие на миг борзые тут же вновь положили серого друга предо мною в пяти-семи саженях.
Борзые вновь впились. Тут, вижу, спеет Федор, мой доезжачий. Я вскричал, не помня себя:
- Падай скорее! Материк! Уйдет!
Федор молодцом упал на волка, и мы вдвоем сели на него верхом.
Вдруг слышу:
- С полем, Василий Митрофаныч!
Подскакал Константин Николаевич и начал струнить. Красавец-материк был на глазах у всех заструнен[39].
Слава борзым! Слава и нам!
Тут же около волка уселись. Закуски и вино были с собою.
Вспомянули, как следует, волю серого разбойника, - и полился разговор!
Отдохнув, поехали искать его подругу. Вечером, расставшись с любезными хозяевами, я отправил свою охоту домой, а сам со связанным серым другом покатил на тройке. К вечеру на другой день почувствовал сильную слабость, уехал из имения в город - и заболел. Врач заявил, что у меня сильное нервное потрясение: и только теперь прихожу в себя.
