Порода. The breed - страница 128

- Аньк, ты скажи, там эта… Ну, как ее, бестия эта, из Нотинхера, бабец такая деловая, по льну, по борзым, она что, тоже прикатит? Еще поохотиться хочет?

- Ну… да. Почему «еще»?

- Так она уж вроде поохотилась. На Гриба.

- Она приезжает.

- Ну, тогда я ее встречу. Вместе поохотимся. Лады?

- А что, давай. Подъезжай завтра в Шереметьево, к рейсу из Лондона в 16.30. Только там еще Пат и Дик Пайн, их тоже сажать некуда.

- Вот черт. Несет кого попало из этой Англии ----, - посетовал Валерочка. – Ну, заметано. Жди, без меня ни-ку-ды! – прибавил он издевательски. – Да, кстати, чуть не забыл. Сиверков-то объявился наконец, или все ждем-с?

- В Шереметьево, к рейсу 16.30. – И я повесила трубку.

Вечером план действий был окончательно согласован. С утра мы с Валентиной покупаем продукты – она съестное, а я водку, вино, фрукты и орешки. Вместе готовим стол. Тут подъезжает из Ботанического сада Тарик и в моей ванной начинает смывать с себя амбре Коллекционного питомника борзых. Пока он управляется с этим и сохнет, мы едем в Шереметьево. Привозим англичан, кормим ужином и отводим на ночлег через дорогу, в отель «Белград» - там, на наше счастье, чуть не месяц назад они заказали номера. Наутро, на рассвете, едем в Ботсад, туда приходит ПАЗик, Тарик с помощниками загружает собак, и часам к восьми-девяти мы уже в охотхозяйстве. Нас встречают егеря и эксперты, проходит поле, а заодно расценивается работа борзых – на дипломы.

Только бы зайцы были… Только бы были зайцы… «Ах, барин, зайцов в этом поле пропасть» - вспомнилось мне название знаменитой картины Комарова. Сегодня оно звучит в России насмешкой. Зайцев, как, впрочем, и всего, что «может быть названо хорошим», как любил говорить Сократ, осталось мало. Тарик тоже волновался из-за зайцев, но не слишком. Нервничать сильно, а главное, долго Тарик вообще не может. Ему более свойственны богатырские приступы гнева – буйные, но краткие. Валентина была безмятежна, как настоящая Беата Тышкевич. Но томная поволока ее очей временами проблескивала такими искрами, что я знала: она ждет. Она надеется. К тому же за все эти дни о кошке не было сказано ни слова.

После охоты – пикник «на кровях», то есть прямо на месте, в поле. Обратный путь, прощальный ужин у меня дома, ночь в «Белграде» и, наконец, увоз англичан в Шереметьево рано поутру. Вот и все. Потом – снова жизнь. Какая? Где? Об этом я старалась не думать.

Под вечер нежные облачка потянулись над Дорогомиловом – низкие, вытянутые, как легкие небесные ладьи, у самого киля розоватые, они безмятежно плыли высоко над Москва-рекой. Я стояла на Бугре, рядом со своей Званкой, и казалось, моя настоящая жизнь - та, о которой я не знаю, а только как-то догадываюсь, - уплывает в одной из этих викингских погребальных лодок, чуть заметно, но неотвратимо скользящих все дальше на запад, к медному диску солнца.

Наступила ночь – время, когда в Москве было принято звонить по телефону. Я легла, понимая, что покоя не будет, закрыла глаза. Мой диван под ковром, привезенным из Туркестана дедушкой Павлом Ивановичем годах в двадцатых, всегда стоял под западным окном. Говорят, от этого уходит куда-то энергия, а может, это опасно, потому что плохая примета. Но я привыкла – головой к реке, к воде. Ночью река течет в твоих снах, и высокий берег – твое изголовье. Так спали викинги. Ну, а когда смерть наконец настигала –

Лицом к туманной зыби хороните

На берегу песчаном мертвецов…

Это у Бунина, в «Пращурах». А что будет со мной? С моим телом, еще упругим, все еще сливочно-белым, так недвижно простертым сейчас у окна на диване, головой к серой реке? Если останусь на родине – поплывет оно в гробовой ладье в пещь огненную, как павший воин уплывает в море, и вылетит черный клуб дыма из трубы, одиноко торчащей среди строительного мусора и обрывков погребальных венков где-нибудь на пригородном пустыре, а через месяц кто-то, если не забудет, возьмет в руки страшный, похожий на салатницу сосуд с пригоршней праха – возьмет с тайным ужасом, возьмет брезгливо - и захоронит, как теперь говорят, на Востряковском кладбище, рядом с бабушкой, дедом, рядом с тетей Машей и, наверное, тогда уже рядом с матерью… А родная оградка, которую я на Пасху крашу, крашу, как яйца, только в черный - черным блестящим лаком, оградка, над которой березу уже срубили – мешает!.. еще круче встанут над ней исполинские мраморные изваяния солнцевских бандюганов, еще теснее обовьются золоченые якорные цепи вкруг могил новых викингов… А отец, мой забытый отец пребудет на другом краю Москвы, на бескрайнем пустыре с диким именем Перепеченское кладбище. И это уж – навеки. Тут я заплакала.

Но зазвонил телефон. Снова и снова приходилось поднимать трубку. Мэй волновалась, ведь предстояло столько чудесного. И так скоро – одну только ночь переждать. Между репликами слышалось, как позвякивает в стакане лед, когда на него льется водка. Через пару часов – и трех-четырех разговоров – Мэй сморило.

Зато начал звонить Ричард. Всего два раза – на большее он не осмелился. В первый раз говорила и Энн. Я сразу же сказала ей про бумаги – что их нет. Правда, Ричард должен был передать это раньше, как только я приехала из Смоленска, но я подумала, что правильно будет повторить еще и самой. Энн сделала вид, что не слышала моей фразы, и очень, очень тепло пожелала нам всем удачной охоты. – Особенно вам, Анна, - добавила она двусмысленно. По телефону ее голос казался старым – слабым и скрипучим, - но, может быть, именно от этого звучал по- человечески и почти нежно.