Порода. The breed - страница 129

Часы на башне Киевского вокзала пропели свою чистую сильную мелодию – при всеобщей разрухе в городе их механизм ни с того ни с сего починили, но не до конца: часы били только раз в сутки, ночью, полтретьего.

Музыка над рекой отзвучала, раздался гулкий одиночный удар, отмечавший половину часа, и наступила тишина. Я закрыла глаза.

Мне приснилось, что звонит телефон. – Можно, я сейчас приеду? – спросил голос, которого я не дождалась наяву. – Можно, - ответила я и открыла глаза.

Темный потолок был чуть голубоватым от уличного фонаря. Вот на него легла и застыла желтая полоса: внизу остановилась машина. Полоса дрогнула, перекатилась по потолку к стене и исчезла: машина уехала. Я встала и подошла к окну. Совиным глазом горел циферблат на башне вокзала. На Бугре никого. Мост и набережная пустынны.

Залаяла Званка. В дверь позвонили.

Наяву Андрей Сиверков оказался совсем не таким, каким запомнился, когда я отдавала ему собаку перед рейсом в Лондон. Между ним июньским и сентябрьским пролегли три месяца странствий. Нынешний, осенний, напоминал памятник Махатме Ганди, если поверх тряпицы, опоясывающей худые чресла индийского гуру, накинуть широкие бесформенные одежды: рубаху и штаны, по видимости чужие, - да забрать из его коричневой руки узловатый посох. Вместо него русский скиталец держал нелепый портфель с двумя застежками, пыльный в швах портфель затертого академического вида, выставив его перед собой, словно щит. В портфеле, как этого и следовало ожидать, звякнули бутылки с кислым грузинским вином. Оттуда же на мой туркменский ковер щедро посыпались яблоки – те самые, какими Тарик кормил вчера Микушу.

Я взяла одно и повертела в руках. Званка заливалась радостным лаем. Свет я не зажигала.

К моему удивлению, странник снова склонился к портфелю и достал из него тонкую прозрачную папку. В ней были листы бумаги, а в самом углу виднелось что-то темное, бесформенное. Посетитель прошел мимо меня к столу, тряхнул папку, и ее содержимое вывалилось прямо на светлое пятно от фонаря. Листы скользнули и улеглись с легким шелестом. Тяжко звякнул металл, будто уронили связку ключей.

Все еще держа яблоко, я подошла к столу. Бумаги белели, и рядом с ними действительно лежало кольцо с ключами. И кольцо, и ключи казались совсем черными. Я подняла связку. Ключи были необычные – очень большие и шершавые. Наверное, ржавые.

Путник откупоривал бутылки – почему-то сразу две. Одну протянул мне:

- Ну, давай. За встречу.

- Давай, - сказала я, и мы чокнулись бутылками. Вино было терпким, как виноградная косточка, и бархатным, как глаза газели.

- Тебе «Ахашени» досталось, - сказал вольный человек. – А мне, кажется, «Киндзмараули». Он поднес бутылку ближе к окну и покрутил ее в свете фонаря.

- О! – сказала я и выпила еще. И звякнула кольцом с ключами. Ключи ударились друг о друга с гулким, глухим звуком, как у коровьего бубенца на севере – ботала.

- Это тебе, - сказал путешественник.

- Что – мне?

- Свадебный подарок.

- То есть?

- То есть дом. Дом, понимаешь? Подарок такой, на свадьбу. Мой подарок. Ключи от дома и бумаги.

- А зачем мне от тебя свадебный подарок? Я не приму. Кто тебе сказал, что я собираюсь замуж?

- Я, я сказал. Еще б ты не собиралась!

- Да нет, ты не понял. Я правда не собираюсь. Передумала.

- А, да брось ты. Давай еще выпьем. Ну - за нас! – и путник притянул меня к себе, поднимая другой рукой свою бутылку. Вино пахло пряной чернотой ночи. И пылью туркменского ковра. Пылью дорог Азии.

Я откусила от плода Тарикова райского сада.

- За наш дом, - сказал бродяга. – За наш с тобой общий дом. За дом нашей семьи, понятно? За будущее родовое гнездо. – В темноте плеснуло о стекло бутылки черное вино и послышался хруст яблока.

- А где он? – и я снова крутанула на пальце кольцо с тяжелыми ключами. И почему-то понюхала руку. Запах железа был кисловатым, как у крови. Железо у них в крови, и кровь на их железе…

- В деревне. Ночь в поезде, на автобусе полчаса – и дома.

- Нет, где все-таки?

- На большой реке. Река Унжа, ближе к верховьям. Вниз по течению от Кологрива. Почти тайга. В двадцатые годы олени северные жили. Странно, да? Пихтовый лес. Берег высокий – сосны, песок. Пляжи белые. Грибы, ягоды. Волки, медведи. Много медведей. – Бродяга ударял на последнем слоге, как все зоологи и деревенские мужики.

- А люди? Люди там есть?

- Сосед, Алексей Иваныч, с женой. В другой деревне, ближе к дороге. От дома видно. Два поля перейти. Наша – Малые Поповицы, а то – Большие.

- А в нашей?

- А, ты сказала – в нашей. Хорошо. Нет, в нашей еще один дом всего. Пустой. Остальные погорели, пали, травой заросли. Но у нашего нижние венцы лиственничные, выше – сосна смолистая. Лет сто как срубили, а стоит крепко. Богатый был дом. Высокий. И баня есть.

- Но ты же опять уедешь.

- Ну, не сразу же. Там биостанция рядом, институтская. Костромской стационар. Народ работает. И я буду. Волков гонять.

- А кого ты эти три месяца гонял? И где? На плато Путораны?

- Снежных барсов. Грант получили, вот и пришлось. На Алтае сначала. Потом в Туве.

Ближе к утру яблок почти не осталось. И вино было выпито. Я оказалась в Чуйской степи. Зубчатыми сверкающими стенами высились хребет Сайлюгем и горы Талдыаира. С плоскогорья Укок виднелся белый конус мистической горы Табын-Богдо-Ола – священной вершины буддистов. Горячие воды целебных источников на отрогах Южночуйского хребта омывали мое тело, и, обновленная, я парила над пологой насыпью низкого кургана. Там, в каменистой земле, вот уже два с половиной тысячелетия тихо спала прекрасная алтайская принцесса – и это была я. Но восходящие воздушные потоки вознесли меня над рекой Аргут, и с высоты я смотрела, как река берет к себе тех, кто отважился ее переплыть. Над белой водой Аккемского озера, от снегов горы Белухи я летела к востоку, через хребет Танну-ола, повинуясь силам другой горы – Монгун-тайги. Но притяжения ее не хватило, чтобы удержать меня, и я понеслась дальше, через хребет Сангилен, к озеру Убса-нур. И упав в его холодные воды, очнулась.