Большие люди - страница 67

— Второй? — смеется Антонина. — Мама, я о тебе чего-то не знаю? У тебя две внучки?

— У меня дочь незамужняя.

— Я разведенная, — поправляет Антонина мать. — И потом, я уже вышла из призывного возраста. Да и не хочется. Привыкла я одна.

— Привыкла она! — фыркает Фаина Семеновна. — А о других подумать? Так и будешь ему только пироги таскать?

Тоня мгновенно грустнеет.

— Мам, он к себе не подпускает. Ты же знаешь — гордый. И жизнью битый. Помнишь, его жена бросила после того, как он…

— Тем более! Хватит Валентину бобылем жить. Да и нам тоскливо без Люси будет.

— Мам, он не согласится. Говорю же — гордый. Жалости к себе не терпит.

— А кто о жалости говорит? — мать садится за стол, напротив. — Не жалость это.

— А что?

— Ох, Тоня, Тоня… люди тем от зверей и отличаются. Что руку могут протянуть, плечо подставить. И не обидеть человека при том.

— Нет, — Антонина невесело качает головой. — Не согласится он. Точно тебе говорю.

— А ты спроси! Не переломишься. За спрос денег не берут.

_____________

Он стоит лицом к окну. Как будто смотрит на то, что там, за стеклом. А там, на улице, уже совсем весна, яркое солнце и капель. Но он этого не видит.

— Здравствуй, Тоня, — Валентин говорит первым.

— Здравствуй, Валентин, — она проходит в кабинет. — Слушай, все спросить хочу. Как ты узнаешь, что это я?

— Походка, — он оборачивается на звук ее голоса. — Я шаги твои знаю.

У Валентина светлые глаза. Голубые. Красивые, если бы не этот неподвижный взгляд. Который он, как правило, прячет за темными очками.

— Сегодня твои любимые. С картошкой и грибами, — Антонина кладет пакет с пирогами на стол.

— Фаине Семеновне мое почтение.

— Передам. Я пойду, чайник поставлю, пообедаешь?

— Хорошо.

Но Антонина медлит отчего-то. Если решаться на этот разговор, то почему не сейчас? Пока есть хоть какая-то смелость после вчерашних слов матери.

— Валь, я поговорить с тобой хочу.

— Ну, давай поговорим.

— Иди сюда, — она садится на массажную кушетку, хлопает рядом, чтобы он услышал. А потом, уже почти не удивляясь, смотрит, как он уверенно проходит к месту. Он как-то рассказывал ей, что знает свой рабочий кабинет с точностью до полшага. И все меряет шагами.

А начать страшно. Вот страшно и все тут. Она вздыхает. Взрослая женщина, мать тоже уже взрослой, замужней дочери. А волнуется, как девчонка.

— Тоня, если тебе неприятен этот разговор, то и не начинай.

Ее всегда удивляло, как много он слышит. Как угадывает только по голосу, какое у нее настроение.

— Дело не в том, что разговор неприятный.

— Но ты боишься чего-то.

— Я боюсь, что ты… откажешься, — слова вылетели сами собой.

Валентин молчит какое-то время. Сидит неподвижно. А потом произносит ровно:

— Вот ты о чем… Да, откажусь.

— Валя!

— Антонина, не начинай, прошу.

— Почему?!

— Скажи мне, Тоня, — он поворачивает к ней лицо. — А еще лучше — внимательно посмотри на меня, Тоня. Я слеп. Я инвалид. Я буду только обузой. И… я привык один.

— Может быть, я хочу о тебе заботиться! Если хочешь быть один — так и скажи. Но не решай за меня, чего хочу я!

— Тоня… Ну зачем?..

— Я тебе все сказала, — Антонина чувствует, как на глаза наворачиваются слеза. Но он их не увидит.

— Тонечка… ты плачешь?

— Нет.

— Плачешь. Неужели из-за того, что…

— Между прочим, — она вздыхает, вытирает слезы со щек, — это мужчине положено уговаривать женщину, а не наоборот.

— Я бы уговаривал, Тонь. Если бы имел право… Если бы мог рассчитывать… Между прочим, ты мне еще в студенчестве нравилась. А ты так скоропалительно выскочила замуж.

— Быстрее соображать надо было, Валентин Алексеевич! И вообще, ты сдал себя с потрохами, ты знаешь? Твои слова я воспринимаю как капитуляцию.

— Тонечка, не надо…

— Тонечкой будешь меня называть, когда жить к нам переедешь!

— Тоня… — он грустно усмехается. — Ну, вот скажи мне, зачем тебе я?

— Между прочим, ты очень привлекательный мужчина. До сих пор. Вон, стройный какой, не чета мне.

— Очень привлекательный… просто до слепоты.

— Дурак ты, Валька. Кстати, в этом есть и плюсы.

— Да? И какие это?

— Во-первых, ты не будешь замечать, если дома беспорядок. И что на мне бигуди, нет косметики и старый халат. А во-вторых, ты помнишь меня тридцативосьмилетней. И не знаешь, как я постарела.

— Тоня… — Валентин горько улыбается, качает головой. — Ох, Тоня, Тоня…

— Если я сейчас уйду, — произносит она чуть слышно, — то больше не приду сюда.

— Не надо, — он безошибочно находит ее ладонь на массажной кушетке. — Не уходи.

_________________

Григорий любит просыпаться раньше и смотреть на нее спящую. Вот сейчас Люся лежит, повернувшись к нему спиной, хотя так бывает редко. По подушке растекся водопад ее волос. Тоненькая бретелька пересекает округлое плечо, норовя сползти. Гриша потерпел сокрушительное поражение в борьбе с ее пижамами, так и не добившись желанной обнаженности любимой женщины в постели. Ну, за исключением очевидных случаев. Но, по крайней мере, кошмарные пижамы с зайцами сменили шелковые сорочки, которые были приятны на ощупь. Да и на взгляд — тоже.

Он легко трогает бретельку пальцем, и она сползает окончательно, совсем оголяя плечо. Красиво. Он прикасается к теплой коже губами, Люся сонно вздыхает, поворачивается на спину.

— Уже пора? — бормочет она, не открывая глаз.

— Через пару минут будильник зазвонит, — он изучает такое знакомое лицо: аккуратный нос, мягкие губы, заметный только на ощупь детский пушок над верхней. Открываются серо-голубые глаза. Улыбается ему.