Эффект бабочки - страница 90

Настя колупала котлету, выбирала из салата огурцы, откладывала в одну сторону, потом помидоры — в другую, потом формировала горочку из капусты. Вместо ответа на вопрос, пожала плечами.

— Так нельзя, Анастасия. Ты мучаешь себя, а заодно и всех вокруг…

Настя отложила приборы, собиралась встать. Только кто же даст?

— Сидеть, — генеральские замашки бабушки девушку не удивили. Антонина умела разговаривать и не таким тоном. — Любишь ты своего Глеба-то?

— Никого я не люблю, — отвернувшись к окну, Настя посмотрела вверх, прикусывая щеку. Очень не хотелось расплакаться.

— Так почему мучаешься-то, дурында?

Настя оглянулась на бабушку, не веря своим ушам.

— Чего смотришь? Себя мучаешь, его мучаешь, а заодно и нас всех мучаешь.

— Бабушка…

Настя не знала, чего ждет от нее мать отца. Надеется, что гордо вскинет подбородок и скажет, что не собирается дела иметь с причастным к смерти папы человеком? Мама, наверное, облегченно вздохнула бы, услышь подобное. Или наоборот? Что тут же побежит на вокзал?

— Я уже двадцать два года бабушка, Настя, — Антонина же тоже отложила приборы, сверля внучку серьезным взглядом. — А до этого еще двадцать с небольшим в мамах числилась. По горло глупостей насмотрелась разных. Но знаешь, на что смотреть не могу — как вы себя сжираете изнутри. Что ты, что мама твоя. Она — ненавистью слепой, ты — сомненьями идиотскими.

— Они не идиотские… — Настя опустила взгляд.

— Самые что ни на есть идиотские, Настя. Хочешь, расскажу, как на самом деле было? Или тебе удобней с маминой версией жить, в нее и верить? Хочешь?

Настя застыла, не зная, что сказать. У нее было две версии — мамина, а теперь еще и версия Глеба. В какую верила она? Утром в одну, ночью в другую. А чаще всего ни в какую.

— Да.

— Отлично, — Антонина склонилась к столу, собираясь действительно посвятить внучку в то, что помнила, знала, понимала, принимала. Не успела — в дверь позвонили. — За солью, наверное, опять. А ты здесь сиди. Только попробуй сбежать — получишь по мягкому месту. Ремень дедушкин вон до сих пор на месте висит. Услышала?

Наста кивнула, а потом развернулась к окну, часто моргая. Нужно успокоиться. Когда бабушка вернется — нужно быть предельно спокойной и готовой слушать. Слушать, а еще понимать, отрицать или соглашаться.

Девушка встала из-за стола, подошла к подоконнику, провела пальцами по тюли, пытаясь дышать глубоко, ровно, медленно.

— Я на кухне буду, если что, — а когда Антонина Николаевна вернулась, младшая Веселова резко обернулась, чувствуя, как сердце подскакивает к горлу.

— Нет, — она обогнула стол с противоположной от вошедших стороны, собираясь юркнуть мимо двух застывших фигур, позорно сбегая.

— А ну стой, — сделать этого ей не дали — бабушка выставила руку, преграждая путь, а с другой стороны обойти Настя не решилась бы — с другой стороны стоял Глеб.

— Зачем? — Настя вскинула на него злой взгляд, сжимая кулаки.

Девушка не видела его около недели, а он уже будто осунулся, постарел, похудел. Наверное, сама она не лучше.

— Нам надо поговорить, Настя.

— Я не собираюсь…

— И вы поговорите, — ее перебили. Бабушка. Человек, который должен был горой стоять на страже ее душевного равновесия, сам же толкал на разговор с мужчиной, на которого даже смотреть было сложно. — А я буду на кухне. Только посуду не бейте.

Смерив суровым взглядом внучку, а потом и Имагина, она вышла, оставляя их наедине.

Вот теперь можно сбежать. Даже нужно. А Настя не могла пошевелиться, глядя на его кроссовки.

— Присядь, пожалуйста.

Послушалась. Со скрипом пододвинула ближайший стул, села на него, чтобы снова уставиться на носки мужских кроссовок. Кроссовки прошли в комнату, тоже взяли стул, подняли, принесли слишком близко, опустили, сели, протянули к ней руки, но Настя подскочила, тут же пряча свои под пятой точкой. Она и говорить-то не готова, зачем он пытается коснуться?

— Я тебе хочу рассказать все с самого начала…

— Только быстро.

Глеб вздохнул, но спорить не стал. Свою речь он готовил на протяжении пяти часов пути. Готовил тщательно, но стоило увидеть ее, как все забылось.

— Я увлекся мотоциклами, когда мне было лет пятнадцать, на восемнадцатилетние родители подарили мне мой личный первый байк. — Настя бросила быстрый злой взгляд, но смолчала. Каждое его слово теперь будет восприниматься через призму того, что на ее восемнадцатилетние отец не мог подарить ей уже ничего, даже свою любовь. — Мы с Лехой фанатели, пылинки с него сдували, гоняли, конечно, но никогда не попадали в неприятности.

— Вы человека сбили… Пьяные.

— Я же говорил уже, почему Леха выпил, почему мы поменялись.

— Да какая разница, почему он выпил? Кто был за рулем?

— Не знаю, — Глеб посмотрел прямо на Настю, она в ответ так же.

— Как ты можешь не знать?

— Я не помню ничего с момента, как мы остановились, когда я рассек бровь. Следующее воспоминание — больничная палата. Я не знаю, кто был за рулем.

— Зачем ты врешь? Просто скажи, Глеб. Кто сбил моего отца? Ты или твой дружок? Я же не пойду в милицию, чего-то требовать. Я просто хочу знать, из-за кого он погиб?

— Я не знаю, Настя, — повтори Имагин еще несколько раз, она взвыла бы.

Мама всегда считала, что все эти россказни об амнезии — сказки, на которые неплохо купился суд. И сейчас Насте казалось, что ее пытаются развести так же.

— Но мне очень жаль, что из-за нас… — мужчина продолжил.