Обреченные обжечься - страница 94
Как оказалось позже, готовить я всё-таки умела. И делала это превосходно. Особенно любила выпекать пироги и сооружать торты, словно в моей прошлой жизни было достаточно поводов, чтобы заниматься выпечкой и глазурью. Но, что самое странное, я наизусть помнила рецепты со всеми их пропорциями. Почему? Зачем моя память сохранила именно рецепты? Я не знала. Но точно ощущала, что ни кондитером, ни поваром я никогда не была, хотя у меня и было чувство, словно прежде я готовила больше, чем могла бы съесть одна. В моей готовке словно было сбито чувство меры. Поэтому первое время мне приходилось выбрасывать в мусорку то, что я не успевала съесть из собственноручно приготовленного, и всё равно я продолжала готовить больше, чем мне было необходимо, никак не в силах отрегулировать пропорции ингредиентов в своей голове. Может быть когда-то я готовила для каких-нибудь голодающих? Иначе как объяснить мои апартаменты и успешную карьеру художницы, никак не вяжущиеся с пристрастием к готовке?
Мои соседи оказались совершенно отстранёнными и бесконтактными людьми, запертыми в своих тесных офисах днём и дорогих апартаментах ночью. Из всего дома меня не знала ни единая душа. Я словно оказалась не в том месте, не в то время, совсем одна, вдали от своего настоящего дома и настоящей жизни.
…Мне не оставалось ничего, кроме как работать.
Уже через три недели я должна была передать картинной галерее три свои работы. В гардеробной комнате я нашла несколько картин со своей подписью (по крайней мере точь-в-точь такая же роспись, как и на картинах, стояла у меня в паспорте, значит, картины были моими). Я ещё не скоро научилась вырисовывать свою мудрёную, красиво закрученную роспись, однако со временем и это у меня получилось.
Изучив же те немногочисленные работы, которые мне остались от прошлой меня, я примерно поняла, как именно и что я прежде рисовала. Странно, но оказалось, что я многое помнила о живописи: стили, направления, школы, художники – всё проносилось у меня в голове словно разноцветные стёклышки калейдоскопа.
Здесь же, возле картин, я обнаружила ящик с красками и холсты. Впоследствии именно это меня и спасало. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год я, не переставая, работала…
За три недели я нарисовала вместо трёх сразу восемь картин – итог бессонницы и нежелания выходить на шумные улицы Нью-Йорка. Не знаю, как это у меня получалось, но в те дни я рисовала без остановки. В конце месяца Патрик с трудом помог мне выбрать три лучшие работы. По его мнению, ни одну из моих картин нельзя было оставлять без внимания. Мне тогда казалось, что он льстил.
Отдав картины Патрику за неделю до обозначенной в контракте даты, в тот же день я нашла сейф, спрятанный в стенке своего кухонного гарнитура. Сначала в качестве ключа я ввела дату своего рождения, но она не подошла, и тогда я ввела цифры 10201030. Не знаю почему они пришли мне в голову и до сих пор не могу даже предположить, что бы они могли означать, какой смысл нести, но они подошли. Ещё одно доказательство того, что я нахожусь в своей собственной квартире.
С замиранием сердца я осмотрела содержимое сейфа. Водительское удостоверение, документы на автомобиль и ключи от него, документы на владение квартирой, в которой я в данный момент проживала, и прочие немаловажные документы с моим именем, но, что меня поразило, и впоследствии неоднократно спасло, это пятьдесят пять тысяч долларов наличными.
Итак, у меня была собственная недвижимость недалеко от центра Нью-Йорка, собственный автомобиль и собственный сейф с пятидесятью пятью тысячами. А ещё я знала точную дату своего рождения и своё полное имя… И всё равно меня ожидали десять лет и девять месяцев кромешного одиночества. Ни семьи, ни друзей, ни знакомых, ни врагов. У меня не было никого. Только Патрик, с которым мы регулярно, один раз в месяц, выпивали пиво в баре за углом. Мне пришлось буквально начинать с нуля. Словно я вовсе и не прожила свои сорок четыре года. Словно прожила тридцать, от силы тридцать пять лет, и в моей жизни не произошло ничего особенного или действительно стоящего, о чём мне бы стоило не забывать. Мне будто дали чистый лист с красками и сказали одно-единственное слово: “Рисуй”. И, чтобы не сойти с ума, я приступила к этому процессу, за первый год своего кромешного одиночества ни разу не притронувшись к цветным краскам. Только чёрный, белый и их немногословные оттенки. Другие цвета перестали для меня существовать вместе с моей прошлой жизнью, которая, как подсказывало моё мироощущение, было слишком хорошим, чтобы я имела право его забывать. Но я забыла…
Я помнила рецепты вплоть до мельчайших пропорций, постепенно вспомнила как рисовать, но Нью-Йорк я так и не смогла вспомнить. Ни единая улочка или место, даже самое популярное среди туристов и горожан, не казались мне хоть немного знакомыми. Год за годом я поражалась тому, что город, в котором я жила прежде, чем утратить свою память, сейчас казался мне не просто чужим, но даже враждебным. Первые несколько лет моя дезориентация в Нью-Йорке никак не хотела рассеиваться, однако прошли ещё годы и этот город всё-таки стал “моим”. Не родным, не близким, не любимым, но моим.
Те картины, которые я по контракту передала галереи спустя три недели после моей выписки из больницы, неожиданно произвели фурор у местной публики. Найдя же свой сейф, я смогла вернуть Патрику деньги, которые он мне одолжил, когда помог мне отыскать моё место жительства.
Первые, самые страшные месяцы, я жила исключительно на найденные деньги, но вскоре владелец популярного выстовочного зала, организатор аукционов и, по совместительству, старый друг Патрика, проникся моим творчеством и мы стали сотрудничать. Даже подписали выгодный для меня контракт, однако наше сотрудничество продлилось всего полтора года. Я вынуждена была разорвать с этим человеком деловые отношения из-за его домогательств и, в итоге, вновь начала жить за счёт заначки из сейфа. Узнав о произошедшем от кого-то из наших общих знакомых (к тому времени у меня в Нью-Йорке уже появились знакомые), Патрик расторгнул дружбу с тем человеком и вновь пришёл мне на помощь. Незадолго перед этим он стал владельцем той самой галереи, в которой выставлялись мои первые картины. Можно сказать, что тогда он пришёл к вершине своей славы, которую до сих пор не покидал.
