Кактус. Никогда не поздно зацвести - страница 46
Возвращаясь в Лондон, я анализировала информацию, раскрытую Робом, и невольно задавалась вопросом, было ли его намерением единственно сочинить душещипательную мольбу от лица отодвинутых папаш или же он надеялся смягчить меня и расположить к себе. В любом случае у него почти получилось. Мне даже стало его жаль, но это скоро прошло. Я напомнила себе, что свои проблемы Роб нажил исключительно собственными подвигами. Он поступил безобразно, и его подруга, несомненно, страдала куда больше, чем он (по крайней мере, в первое время). Я твердила себе, что Роб прихлебатель Эдварда и не стоит верить его басням. Неотлучное присутствие Билли большую часть дня и «откровения» Роба по поводу сына лишили меня шанса узнать что-нибудь стоящее об интригах Эдварда или завещании моей матери. Зато я увижу Роба через две недели – он с Эдвардом собрался в Лондон подхалтурить, по его выражению, и ему несложно будет завезти мне коробки, которые я хочу забрать. Правда, это облегчает ему задачу усыпить мою бдительность, на что он, несомненно, рассчитывает… Странно, но когда я прикрыла глаза подремать перед Юстоном, мне отчего-то вспомнилось, какого насыщенного синего цвета были глаза у Роба, когда он повернулся ко мне в фургоне. Должно быть, игра света.
Вечером в кровати, обложившись подушками, я развязала картонные папки из маминого бюро. Я надеялась найти какие-то доказательства затуманенности ее рассудка или записи о планах распорядиться своим имуществом, однако переписка, как оказалось, велась много лет назад. Мне попались благодарственные письма от дяди Гарольда, тетки Джулии и их сыновей за подарки, которые мать посылала им много лет; письма двух ее школьных подруг, переехавших в Новую Зеландию и Канаду, переполненные общими детскими воспоминаниями; поздравительные открытки по случаю дня рождения матери от моего отца (я обратила внимание, что они прекратились в тот год, когда мне исполнилось десять лет); самодельные детские открытки на Рождество и Пасху – большинство от Эдварда и пара-тройка моих; несколько едва читаемых писем от тетки Сильвии, включая такое, которое было разорвано надвое, но затем склеено скотчем (там тетка выражала свою глубокую благодарность, не уточняя, за что); отпечатанное на машинке рекомендательное письмо от начальницы университетской канцелярии, где говорилось, что моя мать надежный и трудолюбивый специалист; несколько писем и открыток с соболезнованиями в связи с кончиной моего отца, и тому подобное. Я колебалась, оставить что-нибудь или нет, но в конце концов затолкала все в мусорную корзину: ни одно из этих писем не открыло мне никаких тайн, и в квартире попросту не было для них места.
Далее я открыла увесистый альбом с фотографиями, который начинался свадьбой моих родителей, а заканчивался примерно на том времени, когда я пошла в школу. На первой странице была черно-белая официальная фотография молодой четы на фоне церкви после венчания. Моя мать выглядела скромной, оробевшей, не привыкшей быть в центре внимания. Отец стоит с отсутствующим видом, терпя то, что необходимо вытерпеть, чтобы стать женатым человеком (думаю, он махнул чего-нибудь неразбавленного, чтобы выдержать церемонию). Зато тетка Сильвия, стоявшая слева от моей матери в длинном, с кружевной отделкой, платье подружки невесты, просто сияла от удовольствия. Мать выходила замуж в двадцать семь лет, стало быть, тетке Сильвии здесь около двенадцати. Даже в том возрасте она уже умела (наверняка почерпнув сию мудрость из журналов о кинозвездах) позировать перед камерой в манере, демонстрирующей предельную, пусть и безосновательную, уверенность в своей красоте (это убеждение не ослабело в ней до сих пор). Родственники матери с энтузиазмом, но нескладно столпились в своих лучших нарядах, призванных подчеркнуть – их клан пошел в гору. Несмотря на все усилия, выглядели они чопорно-неуклюже и безвкусно, а вот родня отца, напротив, чувствовала себя в официальной обстановке как рыба в воде: костюмы-тройки от хорошего портного, платья от-кутюр, изящные жакеты – нигде ничего лишнего. Однако, несмотря на кажущуюся непринужденность, едва заметная складка между бровей, поджатые губы и подавленные усмешки выдавали очень разное отношение к брачному союзу моего отца с моей матерью. Только дядя Гарольд, младший папин брат и его шафер, стоял с непроницаемым видом, правда, в отличие от отца, скорее за счет многолетней практики участия в армейских парадах, чем втихую принятой «анестезии». Странно было увидеть моих бабушек и дедушек – я их совсем не помнила. Оставалось гадать, виделись ли мы вообще когда-нибудь.
Я открыла альбом в середине, на фотографии, сделанной спустя несколько лет: мои крестины в той же церкви, правда, с куда меньшей помпой. Мне здесь всего два месяца. Кодаковский снимок получился слегка перекошенным – на свадьбу приглашали профессионального фотографа, а здесь явно обошлись своими силами. Со стороны папы только дядя Гарольд со своим непоколебимым чувством долга. Родня матери тоже поредела: бабушка присутствует, зато дед, видимо, нашел себе в тот день занятие получше. Мать держит меня на руках с явной неловкостью, видимо, не зная, что делать с этим свертком. Полагаю, за несколько недель она еще не совсем освоилась. Отец, серьезный и нахмуренный, ободряюще обнимает ее за плечи. Тетка Сильвия, уже лет семнадцати или восемнадцати, глядит куда-то в сторону, словно что-то на земле справа отвлекло ее внимание. Персиковое мини-платье и белые сапоги до колен составляют резкий контраст со строгим темно-серым костюмом и шляпкой-таблеткой моей матери. Это единственная фотография тетки Сильвии, на которой она не улыбается.
