То, о чем знаешь сердцем - страница 47
Глава 25
И вы приняли бы времена года своего сердца, как всегда принимали времена года, проходящие над вашими полями.
И вы безмятежно смотрели бы сквозь зимы своей печали.
Халиль Джебран
Я ЗАВЯЗЫВАЮ ШНУРКИ И ВЫПРЯМЛЯЮСЬ. Смотрю на свое отражение. Вдыхаю. И только после этого позволяю себе взглянуть на наши с Трентом совместные фотографии. Изучаю все снимки, которые прикреплены к зеркалу, затем опускаю глаза на блеклый, засушенный подсолнух. Делаю еще один глубокий вдох и с нежностью беру цветок в руки.
Замечаю картинку, которую недавно вырезала из журнала, – с сердцем в бутылке – и вспоминаю слова Колтона о его корабликах. Он сказал, что нет смысла строить корабли, которые никогда не увидят океана. Это правда.
Как можно тише пробираюсь к входной двери, потому что мне нужно сделать задуманное в одиночестве. Ноги несут меня по крыльцу к пыльному асфальту. Дышу полной грудью. Сердце бьется с новой силой.
Начинаю бежать и ощущаю каждый шаг, пока ступни одна за другой касаются земли. Затем останавливаюсь. Дышу. А после этого сворачиваю на дорогу, которую так долго избегала. На ту самую дорогу, где у нас с Трентом все когда-то началось. И где все закончилось.
Я так давно здесь не бегала, что первое время дорога кажется мне почти незнакомой. Деревья будто стали выше, а виноградная лоза – толще. Но я все же узнаю каждый холм, каждую тропинку и забор, вдоль которого росли подсолнухи. Они растут и сейчас, сверкая в летних лучах солнца и слегка покачиваясь на ветру. Я останавливаюсь и, кажется, слышу голос Трента: «Эй! Постой!»
Зажмуриваюсь и вспоминаю, как он стоял рядом, улыбался и сжимал цветок в руке. Но затем эта картина сменяется другой. Теперь передо мной сломанный забор, вспыхивающие огни скорой, кровь и лепестки на асфальте.
Открываю глаза, возвращаюсь в реальность. Не свожу глаз с золотистого поля и поднимаю ладонь, в которой держу цветок. Смотрю, как изгибаются длинные стебли живых подсолнухов, пока отрываю блеклые лепестки от своего и отпускаю их парить по ветру.
Отпускаю то, с чего все началось. И то, чем все закончилось.
Лепестки кружат и танцуют в воздухе, а затем один за другим исчезают. Улетают туда, где останутся навсегда…
Глава 26
Человека может парализовать страх. Одна из основных причин, почему реципиенты не пишут писем семье донора, – это боязнь причинить ей боль. Якобы они могут «напомнить о том, о чем не хочется думать», то есть о потере любимого человека. Они не понимают, что о таком невозможно забыть и что с этим грузом на сердце люди проживают каждый новый день. ‹…› Еще один фактор, мешающий написать, – это время, которое необходимо реципиенту для того, чтобы физически и морально реабилитироваться после операции. Ему нужно постоянно принимать десятки разных препаратов, чтобы не произошло отторжения донорского органа. Процесс привыкания к приему лекарств может затянуться на несколько месяцев, если не лет. Это серьезная травма для тела и души.
Кэрен Ханнас. Донорская служба Межгорного региона, «Почему они не пишут?»
КОГДА Я ПОДЪЕЗЖАЮ К ПУНКТУ проката, то чувствую, как мой желудок от страха завязывается в тугой узел. Я заставляю себя выйти из машины. Дверь в магазин распахнута и прижата баллоном для подводного плавания, на стекле виднеется табличка «Открыто». Когда я просовываю голову в дверной проем, то не вижу никого за стойкой. Остаюсь у входа и повторяю про себя слова сестры: «Ты должна все ему рассказать. Не только потому, что он заслуживает знать правду».
Я и раньше хотела это сделать, просто боялась его потерять и потому молчала. Но сейчас я понимаю, что больше этого боялась причинить ему боль. Стоит мне представить его лицо, когда он все это услышит, и решимость покидает меня. Изо всех сил борюсь с собой. Через какое-то время делаю глубокий вдох, переступаю порог и прохожу в глубь магазина, где в лучах полуденного солнца сияют чистотой стойки со снаряжением. Вентилятор плавно поворачивается в мою сторону, и я чувствую уже знакомый запах пластика и неопрена. Озираюсь по сторонам, ожидая, что из подсобки вот-вот выйдет улыбающийся Колтон с еще одним кислородным баллоном или парой спасательных жилетов, но он не выходит. Тут вообще никого нет.
Делаю несколько нетерпеливых шажков в сторону подсобки и вдруг слышу голос, который звучит чуть громче гудения вентилятора:
– Когда ты уже прекратишь? – С трудом узнаю Колтона. Он никогда еще не говорил так резко. – Да, я совершил ошибку. И хватит об этом.
Замираю на месте.
– Не надо на меня злиться, Колтон. – Это говорит Шелби. Она тоже раздражена. – Я просто хочу, чтобы ты понял: тебе нельзя совершать таких ошибок. Если будешь пропускать часы приема препаратов, может произойти отторжение. Ты разве не понимаешь? Ты можешь умереть.
Я не шевелюсь. Не смею даже дышать.
Шелби продолжает:
– Не допускай этого. Даже если ты устал, или паршиво себя чувствуешь из-за лекарств, или… отвлекаешься… – Она вздыхает.
Узел в животе затягивается еще туже.
– Отвлекаюсь? – Колтон возмущен до предела. – На что? На девушку? На жизнь? Уже год прошел. Я все еще должен трястись над часами, принимать таблеточки и думать о том, что взял у кого-то время взаймы?
Слышу злость в голосе Шелби:
– Ты понимаешь, что ведешь себя эгоистично и неблагодарно?
