Любовь не помнит зла - страница 40
Зря Анна не сказала ему про сына, зря. Он всегда знал, что бабья гордость — дело пустое и глупое. Ну, не сказала, и кому хорошо сделала? Вырос парень в нищете, ни богу свечка, ни черту кочерга. А нищета — она как плесень, чистишь ее, чистишь, а запах все равно остается, ничем его не вытравишь. Вроде и порода у парня его, сильная, статная, и характер есть, а повадки все оттуда, из нищеты, следом притащились. И что теперь с ним делать прикажете? Перевоспитывать поздно, ломать — страшно. Не чужой все-таки. Сын, он и есть сын.
Подняв тяжелую голову с подлокотника, Андрей Васильевич взял широкий коньячный фужер, поднес к губам. Пахучая маслянистая жидкость податливо потекла в рот, мягко обожгла гортань, расползлась благородным теплом по желудку. Сейчас, сейчас все наладится. Это хороший коньяк. Тоска и недовольство уйдут, и все встанет на свои места. Ну, загулял мальчик, с кем не бывает. Запах денег почувствовал. Может, это и хорошо, может, на пользу. Все равно он от него никуда не денется. Его детище, его сын, его плоть. Черт, это даже ни любовью, ни привязкой не назовешь! Это все гораздо труднее, сложнее, объемнее. И очень хочется все это упорядочить, облагородить, и в то же время лишнее телодвижение сделать страшно. Что-то подсказывает изнутри — нельзя. Нельзя торопиться. Надо ждать. Справиться с недовольством и ждать.
Вот и коньяк наконец сделал свое доброе дело — в голове прояснилось, и мысли прежние тревожные ушли. Нет, и в самом деле — все же хорошо… Есть у него сын, и слава богу. Не наркоман, не психопат, не популярный певец, и на том спасибо. А тоска — она сама по себе тоска, которая ему по возрасту и быть положена. Организм старости да смерти испугался, потому и прижмуриваться начал, капризничать. Еще и неизвестно, куда его эта тоска потом выведет, в какое сумасшествие. Некоторые вон в монастыри уходят, например. Или все денежные состояния в детские дома жертвуют. Или на Тибет подаются. Ходят там босиком, с облаками разговаривают. А ему в монастырь еще рановато, у него и здесь работы полно. Дело огромное, силы требует, жена молодая, не успела еще надоесть. И сын… Где ты сейчас гуляешь, чертов сын? Запил, что ли? Толстая Анька рыдала в трубку, жаловалась, что дома не ночевал.
В который уже раз Андрей Васильевич потянулся к телефону, нетерпеливо нажал на кнопки. Имя «Андрей» стояло первым в адресной книге. И не потому, что начиналось с первой буквы алфавита. Если бы сына, например, Яковом звали, он все равно определил бы его первым в списке. Потому что на данный момент он и был первая и главная составляющая его жизни. Спасибо Анне, хоть на его фамилию догадалась записать.
— Да, пап. Слушаю. — Неожиданно оборвались занудные гудки.
— Во-первых, здравствуй. А во-вторых, соизволь объяснить, где находишься. И почему на работу не пришел, — стараясь придать голосу побольше отцовской трезвой строгости, проговорил Командор в трубку.
— Здравствуй, папа. Это, во-первых, значит. Нахожусь за городом, в лесу. Это уже во-вторых. А насчет работы… Если я один день прогуляю, я думаю, дела твоей фирмы от этого не пострадают. А если пострадают, можешь меня уволить к чертовой матери. Так даже лучше будет.
— Кому лучше?
— И мне, и тебе. Не могу больше себя идиотом чувствовать.
— Ладно, потом об этом поговорим… А что ты в лесу делаешь?
— Долги отдаю.
— Какие долги? У тебя есть долги? Сколько? Быстро говори! Я дам тебе столько, сколько надо, я людей нужных отправлю.
— Да нет, пап. Ты чего так всполошился? Это не те долги. Не материальные. Я их сам отдам.
На фоне разговора в трубке слышались еще какие-то движения и чей-то веселый разговор, а потом и звонкий женский смех врезался колокольчиком откуда-то издалека.
— У тебя там что, пикник, что ли?
— Ну да, вроде того.
— С женщинами?
— Да. И с женщинами.
— А… Понятно. Анька, значит, утром в санаторий укатила, а ты…
— Нет. Анька тут ни при чем, пап.
— И поэтому ты дома не ночевал? Слушай, а можно мне тоже приехать?
— Нет… Нет, пожалуй. Не стоит. Напугаешь только.
— Ладно, ладно… — добродушно хохотнул Командор в трубку, слегка, впрочем, уязвленный. — А потом познакомишь? Надеюсь, она молода и красива? Если что, я тебе помогу, сынок…
— В чем ты мне поможешь?
— Помогу побыстрее с твоей коровой Анной разделаться. У меня в этих делах опыта побольше. Так познакомишь?
— Пап, давай я сам разберусь, ладно? Я и сам пока ничего не понимаю.
— Ну, хорошо. Сам так сам. И все же…
— Пока, пап. Я больше не могу разговаривать. У меня мясо горит…
Короткие гудки заверещали в ухо, и Андрей Васильевич отбросил аппарат на стол. Телефон легко заскользил по гладкой поверхности, рикошетом отскочил от края подноса с чашкой кофе, потом юркнул вниз, неслышно упал на мягкое покрытие пола. Так. Это что? Он психует, что ли? А не сам ли давеча убеждал сына на предмет перемены семейных обстоятельств? Тогда откуда взялись нервные жесты с бросанием телефонов? Сынок-то, наоборот, послушным оказался. Внял папочкиным советам. Ишь, быстро как прокрутился! Уже и молодуху себе нашел. Похвально! Но расслабляться не стоит, надо этот процесс полностью проконтролировать. Еще неизвестно, что там за молодуха такая выискалась…
* * *
Андрей быстро сунул в карман телефон, подмигнул поднявшему голову от мангала Кирюхе:
— Переворачивай быстрее, горит же! Ни на минуту тебя при деле оставить нельзя!
— Не волнуйся, не сгорит. Слушай, а чего ты Аньку с маманей утром провожать не поехал? Приперся с вечера сердитый… А я что? Я же тебе в ночевке не откажу. И спросить не спросил, чего ты вдруг домой не поехал.
