Моногамист - страница 223
А она, положив голову мне на плечо, иногда вспоминает, как я настойчиво носил её на руках в нашей молодости, и этим окончательно добивает мою выдержку.
— Вот почему, теперь-то ты можешь мне объяснить, почему ты вечно тащишь меня на руки?
Я мотаю головой, нет мол, но теперь уже не только говорить не могу — перед глазами расплывается пляж, море и наш стеклянный дом вдалеке, прямо как на акварельной картинке.
Сдерживаюсь. Думаю, я уже задолбал Леру своими рыданиями, в конце концов, она как-то ведь скала мне: «ты мужчина — будь им, ты нужен мне сильным!» И я изо всех сил стараюсь улыбаться. Хотя 24 часа в сутки хочется плакать, умываться слезами. Но я улыбаюсь. Улыбаюсь утром, улыбаюсь днём, улыбаюсь вечером. А ночью, смотрю на её маленькое тело, руки, как паутинки, лежащие на простыне, тонюсенькие пальцы, и щедро заливаюсь слезами, но так, чтоб не всхлипывать, а то ведь проснётся и начнёт жалеть. Опять… Теперь Лера спит чутко, бывает, что долго сон не идёт к ней, ворочается, и я не сплю вместе с ней — не могу уснуть, пока не заснёт она. Мы как один организм.
Да… Один организм. У меня стал болеть живот — тоже, вероятно, фантомные боли, и это не удивительно для такого психа, как я. Но я никому не признаюсь, особенно Лере. Каждый её стон во сне отзывается болезненной волной у меня ровно в том месте, где находятся её раны. У неё их четыре, и у меня тоже. Я даже мысленно вижу их на своём животе, настолько явно, что иногда задираю футболку, чтобы убедиться, что их там нет. И я отдал бы всё, абсолютно всё, что у меня попросили бы, чтобы они там были. Были у меня, а не у неё.
— Боже мой, как подурнела Лера… — тихо шепчет Мария, впервые увидев мою жену после больницы.
Слышать, что другие видят то же, что и я — ещё больнее, чем видеть это самому. Но сестра, человек № 2 в моей жизни после Леры (если не брать в расчёт всех моих четверых детей), добивает:
— Бедный. Как же ты теперь? — и смотрит на меня с сожалением.
Интересная фраза, да? Если б кто стоял рядом посторонний — не понял бы. Но вы то понимаете, о чём она? И я тоже понимаю. Понимаю, и готов пойти и сам себе распороть живот, чтобы сдохнуть уже, наконец, потому что сил нет выносить эти дозы дерьма, вливаемого в мою кровь этой чёртовой жизнью.
Эй там, наверху, может, хватит уже с меня!? Перебор, говорю же вам, перебор! Ещё немного и не вывезу! А вы потом многозначительно изречёте своим глубоким грудным голосом: «Самый страшный грех!».
А теперь правда: мне не важно, как выглядит моя жена, не важно, что в ней совсем не осталось сексуальности, не важно, что я больше не способен возбуждаться, глядя на неё, я хочу только одного: чтобы она жила и улыбалась, чтобы ей не было больно ни духовно, ни физически. И теперь моя миссия на этой Земле — лечь костьми во имя этого.
Секс? Что это? Я не знаю, что это такое, и не узнаю, пока моя жена не скажет мне однажды, что ей хочется. И вот тогда уже у меня, возможно, будут проблемы с тем, чтобы быть на высоте для неё. А сейчас у меня проблем с этим нет: она болеет, а мне и не нужно. Меня тошнит даже думать об этом. Нет, вы не так поняли, не о сексе с женой, а о сексе вообще!
С женой ведь нельзя. И ни с кем другим тоже нельзя. А если в голове вдруг появляется, не знаю чья, но точно не моя мысль: «А может можно?», меня тут же начинает тошнить. В прямом смысле тошнить.
Вот так и живём. Куда-то идём, сами не зная куда, но упорно двигаемся вперёд, потому что вместе…
Will Samson — Sanctuary
Спустя месяц Лера удваивает свой вес, не без моих стараний, конечно. Она уже похожа на женщину, которая может волновать мужчину, но я этого не замечаю. В моей голове постапокалипсис: я брожу в руинах, не переставая восстанавливать то, что смогу, не прерываясь ни на секунду — у меня очень много работы, слишком много, до самого конца жизни хватит.
Дни проходят один за другим, пробегают недели, месяцы… Моя жена расцветает и становится как будто ещё краше, в ней теперь особенная красота, какая-то элитная, возвышенная, даже божественная. В её глазах огонь, который видят все, абсолютно все, кроме меня. Я продолжаю восстанавливать свой разрушенный город: в офисе почти не бываю, новые проекты все заморожены — в моё отсутствие никто не решается за них браться, даже Марк. Шеф, то есть я, ежедневно, ежечасно занят другими, более важными делами: воскрешает свой цветок, обхаживая его заботой и лаской, не отходя ни на шаг, не отлучаясь ни на секунду, угадывает желания, предупреждает потребности, лелеет его физическое и духовное возрождение.
Я сам готовлю для своей жены и обнаруживаю у себя ещё один талант — я могу быть неплохим поваром. Даже ресторан захотелось открыть: оказывается, это так интересно выдумывать новые вкусы, сочетать продукты, создавать новое, особенное, то, что ей понравится, что она с удовольствием съест, и, улыбаясь и облизнув свои тонкие пальчики, поцелует меня в знак благодарности.
Моя жена уже больше месяца назад вернулась к спорту: её физическая форма полностью восстановилась, вес не только вернулся, но и забежал далеко вперёд. Лера причитает, что я раскармливаю её, но ей не понять, как страшно, буквально панически я боюсь её худобы, поэтому остановиться не могу — лучшие рестораны, особенные блюда, и дома половину моей жизни занимает готовка.
А может, дело даже не в том, что я не доверяю питание жены никому кроме себя самого и самых прославленных в Сиэтле шефов, может, я даже и не пекусь так уж сильно о её диете, может я давно понял, что не для неё стараюсь… В этой заботе о ней, где я чаще всего перебарщиваю, вызывая смех и подтрунивание окружающих, особенно Марка и Марии, кажется, я нашёл своё лекарство и делаю то, что не могут сделать психотерапевты — лечу себя, облегчаю своё чувство вины, рассеиваю разочарование в себе. Я ведь не смог защитить её. Хуже того, сам стал причиной всех её болей и трагедий.
