���������������������� �������������� - страница 200

жен быть необыкновенно счастлив. Ведь он добрый человек: и ду-

мать, видеть, что столько удовольствия разливается для всех просто

от его существования, от того, что он пишет, — это значит получить

самому величайшее наслаждение, к какому способно духовное суще-

ство человека.

Что там «долг», «подвиги», карабкаться на высокую гору доброде-

тели. Все это хорошо, когда есть силы; все это хорошо для сильного, при силах. А кто же бедному человеку даст силы? А вот и дает ему

просто удовольствие — удовольствие без «дальнейшего». После удо-

вольствия точно теплое что-то побежит по жилам, потянешься, кряк-

нешь и скажешь: «Ну, давайте, какие там есть у вас подвиги? Все пере-

делаю. Силушки хватит». Что такое порок? Несчастие, слабость. То

состояние усталости, которое настает для бессильного человека даже

после крохотного дельца, и родит большинство плохих дел, дурных

мыслей и чувств. Порочные люди суть слабые, предсмертные люди; они

суть тоскующие, унылые. Дым, копоть в душе; дым, копоть внутри. Что

их разгонит? Яркий луч солнца, хороший ветер. Роль этого ветра и солн-

ца играют для несчастного, ослабленного, грешного человека вот эти

500

праздники, вот это счастье, вот эти удовольствия: и кто родит их, кто

дает их человеку — поистине делает больше, чем все десять и сто и

сколько угодно заповедей. Ибо суть дела, конечно, не в заповеди, а в

силе исполнить ее: а силу дает тот, кто дает удовольствия.

Это противоречит несколько «моральному учению» Толстого пос-

ледних десяти — пятнадцати лет. Но, признаюсь, как его художество

родит во мне солнце и ветер, сушит мою душу, освежает ее, поднимает

ее: так после чтения моральных его трактатов душа моя тяжелеет, сы-

реет, точно набирается дым во все ее щелки, и я почти с плачем говорю:

«Ничего не могу. Не только подвигов, вот чего хочет Толстой, но и во-

обще ничего. Я устал. Устал от чтения. И если попадется на глаза ближ-

ний, то я просто от усталости сделаю ему скорее каверзу, чем что-ни-

будь порядочное. Мне самому нехорошо, ах, как нехорошо: и мне ре-

шительно все равно, если и еще кому-нибудь, кроме меня, тоже

нехорошо. Не хочу и не могу делать никакого добра».

А после чтения «Войны и мира» просто побежишь и сделаешь доб-

ро. После этого чтения даже хорошо умереть за отечество или для оте-

чества. В с е хорошо и все легко. А оттого, что счастлив. А у счастливого

сил вдвое. Мораль Толстого вынимает силы; художество двоит их. И от

того, хотя это и похоже на каламбур и остроумие, но есть сущая правда: аморальные первые произведения Толстого, мне кажется, ведут чело-

века к добру, а поздние морализующие сочинения или никуда не ведут, или (как я в секрете думаю) ведут к худу.

• • #

Хоть и не хочется, а продолжу чуть-чуть эту мысль. Всякая мораль

есть оседлывание человека. А оседланному тяжело. Поэтому оседлан-

ные или моральные люди хуже неоседланных; именно — они злее, раздражительнее их. Злоязычны и козненны, укусливы и хитры. Так уж

Господь Бог сотворил спину человека без приноровления к седлу. Отто-

го, что человек и просто без седла если и не хорош, то ничего себе; а

иногда даже и великолепен. Перенесем небольшие неудобства от его

неоседланности, чтобы увидеть и наконец воспользоваться тем велико-

лепным, что иногда, хоть изредка, он дает просто от избытка сил в себе

и от своей прекрасной, в общем лучшей, нежели все в природе, натуры.

* * *

Возвращаюсь к счастью и яркости толстовского луча, который го-

рит в нас. От чего это зависит?

Я думаю, главное, что дано Толстому, — это хороший глаз. Хоро-

ший глаз, дополнивший богатую душу. Тургенев где-то описывает, как

Фет-Шеншин ел землянику со сливками: «У него ноздри раздулись от

наслаждения». Значит, хорошо была развита обонятельная и вкусовая

501

сторона у человека; наименее думающая сторона, из которой наименьше

можно чему-нибудь выучиться. Напротив, глаз нас вечно учит; глаз —

вечное поучение. Конечно, если он хорош. Хорош не в оптическом отно-

шении, а вот в каком-то умном. Есть умный глаз, есть думающий глаз

Мне кажется, художество Толстого в большой доле объясняется чудным

глазом, каким он одарен был от природы. Этот глаз мне представляется

никогда не сонным, не сонливым, почти не смежающимся и захватываю-

щим далекий горизонт, обширное поле Но это только первая фаза, на-

чальное качество. Чтобы хорошо помнить кое-что, надо отлично забыть

другое. Вообще способность выбрасывать из души так же почти важна, как и способность забирать в душу. Неусыпный и широкий глаз Толсто-

го, охватывающий громадную панораму, обнаруживает главный свой ум

в том, что отшвыривает все неважное, все ненужное, все ему, Толстому,

не интересное; это делается моментально, каким-то волшебством. И в

поле зрения Толстого уже немного предметов, между которыми и вокруг

которых как бы черная ночь (хорошо забытое, выброшенное), но они среди

этой ночи сияют необыкновенно ярко. Тогда, имея эти несколько точек

внимания своего, Толстой как бы ввинчивается в них глазом до самого

дна, до «души», и как бы гипнотизируется своим предметом, становится