���������������������� �������������� - страница 201

совершенно пассивен, бессилен, безволен в отношении его. Предметы

живут в нем, как хотят, как «сами»: Толстой точно не может сделать ниче-

го в отношении их; здесь природа глаза, просто как оптического органа, владычествует своею частичною психикою над общею психикою его как

мыслителя и человека. Я хочу сказать, что каждый наш орган имеет ма-

ленькую свою «душку», — независимую от общей большой души чело-

века, не абсолютно подчиненную ей, а иногда даже обратно подчиняю-

щую себе эту большую душу. «Душка» глаза у Толстого настолько талан-

тлива и сильна, что когда он смотрит на предмет, — то качества глаза, зеркальность, отражаемость, подчиняют и парализуют мысль Толстого, чувство Толстого Это совершенная противоположность Достоевскому, который, захватив клок действительности, увидев образ человека, — уно-

сил его в свою душу, и здесь производил с этим захваченным «свои экс-

перименты», ломал, коверкал и искажал эти предметы по законам всегда

и только своей души. Таким образом, у Достоевского верно и реально в

каждом выведенном лице или положении только одна точка, всего только

одна, правда, — главная; все прочее — фантазия, жизнь души самого

Достоевского. От этого все, что «делают» его герои, — совершенно фан-

тастично и неправдоподобно, хотя кажется ужасно верным, жизненным: это оттого, что сам Достоевский, художественно активный писатель, влил

в них необыкновенно много своей психики. Но именно своей, а не их.

Толстой очень активен как мыслитель. Он неустанно думает. Но как ху-

дожник — он страшно пассивен: он именно — зеркало, в котором пред-

меты отражаются «сами» и «как они хотят». От этого судьба героев и

502

вообще «что они делают» у него не только правдоподобны, но и вообще

верны, «как бывает». Достоевский — зачинатель, Толстой — вынашива-

тель. Именно, как заметил лучший его критик, Константин Леонтьев, что

«изучать реальную жизнь или изучать ее по произведениям Толстого — это

все одно» Есть телескопы особенного устройства, в которых астроном смот-

рит не прямо на небесные светила, а рассматривает их отражения в абсо-

лютном зеркале, и это — все одно, как если бы он смотрел на светила. Вот

радость и счастье и поучительность чтения Толстого и вытекает из того, что, читая его, мы испытываем впечатление знакомства с настоящей ре-

альной жизнью. Не выходя из комнаты, не вставая с кресла, мы не только

видим, но и как бы соучаствуем жизни далеких людей, частью — давно

отживших, — людей интереснейшего склада души и с замечательною лич-

ною судьбою. Мы мудреем, умудряемся. И мы в то же время восхищены.

* * *

Я

высказался отрицательно о моральном учении Толстого. Это в

смысле «седла». К счастью, оно не одно: он выработал целый ряд се-

дел, и ни об одном прежнем не жалел. Это все и сберегает в его лично-

сти, что он так же талантлив на забвенье, как и талантлив в находках, или, вернее, неутомим в находках. «Много седел» уже не удручает душу; читатель и в конце концов Россия могут остаться совершенно свобод-

ными от давления мысли Толстого; и в то же время перед Россиею, пе-

ред потомством и нами остается прекрасное и наконец великое зрели-

ще человека, жизнь которого была в каждом шаге его — делом, усили-

ем, трудом, старанием. Г. Сергеенко написал книгу: «Как живет и

работает Толстой». Очень удачное заглавие. Эти две рубрики, слива-

ющиеся в одну: «жить — значит работать», так и останутся за Тол-

стым, как его девиз, и еще лучше как его завещание, прекрасное и един-

ственное в смысле «заповеди» — какое он оставит потомству. Вот этого

«седла» не надо скидывать: да оно и не тяжело, не давит по его чрезвы-

чайной обширности, по безбрежности его границ. Ибо уже как рабо-

тать и над чем — это мы можем сами выбирать. Здесь не гасится в нас

лицо, не подрезывается в нас воображение, как оно подрезывается все-

ми правилами благонравного поведения.

Жизнь Толстого по его вечному усилию к лучшему, притом усилию

не трафаретному, не постному, не мертвому, а состоящему из живых

эмоций волнующегося, взволнованного человека, явилась зрелищем

столь же привлекательным и поучительным, как и литературные произ-

ведения Толстого. Он потому привлек взоры всего света, что он так же

интересен как человек, как и все написанное им. Ведь ясно, что вечно

выделывая для других «седла», сам он не несет никакого. Эта внутрен-

няя свобода и сделала то, что он без сожаления бросал свои теорети-

ческие построения, когда они были явно неудачны; бросал их, да и ни-

503

сколько не скрывал ни от кого, что сам нимало не следовал своим «пра-

вилам». Известно, что вскоре после появления «Крейцеровой сонаты»

он сделался «опять отцом» — кажется, в девятый или одиннадцатый

раз, и, конечно, не испытывал от этого ни уныния, ни раскаяния. — «Ну

их, правила», как сказал бы Пьер Безухов в «Войне и мире», который

через час после того, как дал обет Богу и душе «чисто провести эту

неделю», поехал кутить или играть в карты с подвернувшимся прияте-