Цитадель души моей - страница 111
вергов, чем соглашусь снова оказаться в лодке рядом с чем-то эдаким. И дело вовсе не в
опасности – смерть везде смерть и неважно, кто её тебе подарил – разъяренный урс или
рой диких пчёл. Дело в бессилии – в осознании полной и абсолютной собственной
ничтожности – что бы я сейчас ни сделал, как бы не напрягал весь свой разум, все мышцы
и душевные силы, впечатления на раскинувшийся вокруг океан и на его обитателей я
произведу не больше, чем брошенный в воду камешек. Так какой тогда смысл развивать
ум и тренировать мышцы? Нет, что ни говори, а море – не людская стихия, нечего людям
тут делать. На земле всё-таки не так.
А потом снова подул ветер, и поднялись волны. Сил ко мне вернулось достаточно,
чтобы попытать счастья в схватке с бестией еще раз – как ни крути, пожалуй, это было бы
самым разумным решением, что для меня, что для неё – победитель получает пару недель
жизни и шанс на спасение. Сам не знаю, почему я так и собрался напасть ни днем, ни
ночью. Из благодарности? Не думаю – то, что она меня спасла, больше злило, чем
наполняло благодарностью. Потому что это глупость – так нельзя делать. Когда на кону
стоит жизнь, боец должен уметь отринуть свою человечность. Не сможешь – умрешь, а
тот, кто смог – будет есть твою пищу, пить твое вино, трахать твоих женщин и убивать
твоих детей. Так было всегда, и так будет всегда – вся история человечества тому
подтверждение и ни единого исключения пока не замечено. Около полутора суток, прежде
чем забыться, скорее похожим на бред, сном, я пытался расшевелить себя подобными
мыслями – тщетно. Мысли вязли в глухой апатии, словно я, трепещущим на ветру
огоньком, под дождем, пытался разжечь мокрое насквозь бревно.
* * *
- Заморыш!
- Что? – Я встрепенулся, соскочил с покрытых драной ветошью дощатых нар – моего ложа
– на пол общей комнаты и завертел головой, пытаясь понять, кто меня разбудил. А, вон –
Жмых, стоит в дверях и скалится недобро. Возрастом он не старше нас, Лягушат, но
особняком держится – уже не одна смерть на нем, а на прошлой неделе он
свободнорожденного ремесленника в собственном доме убил и всё добро в одиночку
вынес, так что ему скоро имя должны были дать и в Крысы посвятить. Хвастался, что
даже награда за его голову назначена, но это вряд ли.
- Шел тебя видеть хочет, - сплюнул и ушёл.
Я перевёл дух. С одной стороны, хорошо, что он от Шела, иначе он бы не удержался от
искушения меня немного «проучить», просто для забавы. А так – испугался, что я
наябедничаю. С другой стороны – Шела я боялся, да что я, его все боялись. Так уж мир
устроен – вольпов все боятся. Потому что они – хозяева нашего мира и это всякому ясно.
Что с того, что трон в Бурдигале вполне себе человеческая задница согревает? Вот ведь и
шайки нашей голова – Бер, а вовсе не вольп, ну? Достаточно раз на них взглянуть, когда
они в одной комнате встречаются, и сразу понятно становится – кто голова, а кто – одно
название. Думаю я, с наместником нашим – то же самое, потому он и наместником
зовется, а не императором, верно ведь?
Обмирая от робости я направился вниз, в подвал – там, в небольшой скромно
обставленной комнате, Шел принимал визитеров. Никто никогда не видел, чтобы Шел
оттуда выходил, но жил он всё ж не у нас в подвале. По слухам, из комнаты вольпа был
еще один ход – прямо на улицу. А может, и не один. У любой лисьей норы обязательно
имеется парочка запасных выходов. Щербатый на прошлой неделе клялся, что видел
Шела, выходящего прямехонько из стены двухэтажного дома на Судейском спуске. Врал,
скорее всего.
Самого разговора я не боялся – я отлично знал, какой он будет. Вольп будет сидеть в
кресле со скучающим видом, смотреть в сторону и изредка задавать странные вопросы
вроде «Видел ли ты когда-нибудь свою маму голой?», «Как думаешь, голод – какого он
цвета?» или «Чуешь ли ты иногда кислый запах, которого никто другой не чувствует?».
Ответы будет выслушивать без всякого внимания, словно они ему и не нужны
совершенно, будет подолгу задумчиво изучать собственные когти, потом, словно
спохватившись, задавать другой такой же дурацкий вопрос, а потом скажет: «Все. Можешь
идти». Подобные «разговоры» с нами, мелюзгой, он проводил где-то раз в полгода,
удивляться мы давно перестали, хотя зачем это вольпу – так и оставалось непонятным.
Слышал я несколько версий, но что-то на правду похожее только Пухляк выдал:
- Это он так выясняет, какой у кого талант скрытый имеется, чтобы потом с этого человека
навару побольше получить.
- Не, - возразил я, - он же про таланты и успехи ни одного вопроса не задает, меня он даже
ни разу не спросил, что я умею.
- А может, ему надо знать, не что ты умеешь, а что ты можешь уметь лучше всего? Ты ж
этого и сам не знаешь. А может, и догадываешься, да соврешь. Вот вдруг у тебя, Заморыш,
такой талант свою задницу клиентам подставлять, что ты любой бордель озолотить
сможешь? Так ты ж сам не признаешься. А он спросит там своё «Нравится ли тебе на
казни смотреть?», покумекает себе и всё поймет. Вольпы, они большие мастера со всего
прибыток получать, потому и заправляют всем, понял?
Виду я не подал, но мне неприятно стало – уж больно в жилу мне Пухляк своим примером
попал. Так что я на всякий случай стал невпопад отвечать. Спрашивает он, скажем: «Как
