Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев - страница 107
Хасинте долго смотрел вслед Кибану, который возвращался на Кубу, в горы Баракоа.
На родине Данте
Но в том часть нашей радости, где мзда
Нам по заслугам нашим воздается,
Не меньше и не больше никогда.
И в этом так отрадно познается
Живая правда, что вовеки взор
К какому-либо злу не обернется.
Данте
Поднявшись от ворот Флоренции по крутым каменным ступеням наверх, к церкви Сан-Миниато, между рядами старых кипарисов, Бартоломе остановился и поглядел назад. Горькие строки бессмертных стихов великого странника Данте пришли ему на память:
…как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням…
Вот здесь, на склонах этой священной горы, не раз бывал поэт. И в изгнании всегда он мысленным взором видел свою прекрасную Флоренцию, мост Рубаконте, высокие темные стены церкви Санта-Кроче.
Был тихий вечерний час, по словам Данте, — час, который заставляет грустить мореплавателей, час, когда странник слышит далекий звон и ему кажется, что это плачет умирающий день…
Бартоломе устал от высокого подъема и присел на каменную скамью. Кто знает, может быть, вспоминая именно эту скамью, Данте написал:
…и здесь мы оба сели отдохнуть,
Лицом к востоку; путник ослабелый
С отрадой смотрит на пройденный путь…
…Флоренцию окутали светлые сумерки. Может ли он, Бартоломе, сказать, что он ослабел? Имеет ли он право посмотреть с отрадой на пройденный путь? Да, конечно, кое-что сделано. Но путь еще далеко не пройден…
После шести лет затворничества и литературной работы в монастыре он вернулся к жизни, чтобы снова бороться. Четыре года он провел в непрерывных странствиях: плавал на каравеллах и галерах, ездил верхом на лошадях и мулах и более всего, конечно, ходил пешком. Кастилия, Перу, Никарагуа, Гватемала, и снова Кастилия… После встречи с Писарро в 1532 году он пересек Новую Испанию и Гватемалу, и задержался с Педро Ангуло в Никарагуа. Там было одно из самых коротких, но тяжелых его сражений против тирании наместников. Он до сих пор не может вспоминать без яростного гнева о губернаторе Родриго Контрерасе! Отъявленный мерзавец и грабитель, тиран и насильник, этот Контрерас принес столько горя и разрушений некогда счастливым плодородным землям Никарагуа. За десять лет правления он убил и поработил более миллиона человек! Он опустошил богатые земли и уничтожил целые поколения людей, которые были так же свободны, как и любой кастилец! Но Бартоломе не смог справиться с Контрерасом, и ему пришлось покинуть Никарагуа…
Флоренция. Старинная гравюра.
А потом на Эспаньоле он вместе с Бернардино Минайя, другим своим спутником по плаванию в Перу, деятельно готовил материалы для папской буллы, которая должна была иметь большое значение для искоренения рабства в Индии. Бартоломе понимал, что надо добиться признания духовного равенства индейцев и испанцев. Для этого был единственный путь: уничтожить в мыслях римского папы Павла III представление о том, что индейцы, подобно животным, не имеют души. Бартоломе принял горячее участие в поездке в Рим Бернардино де Минайя. А в этом, 1536 году, к моменту обсуждения папской буллы, Бартоломе и сам отправился в Рим.
Можно представить, какое сопротивление среди многих теологов вызвал проект буллы. Особенно противодействовал кардинал Пьетро Карафа, как говорили, будущий папа после больного Павла III. Фанатичный и жестокий Карафа был одной из самых мрачных фигур Ватикана. И все же победили сторонники буллы!
Она гласила: «…Несколько слуг дьявола, обуреваемые бешеной жаждой наживы и неукротимыми страстями, осмеливаются каждый день утверждать, что индейцы и другие народы должны быть низведены на службе европейцев до уровня животных и скотов. Они не боятся говорить, что индейцы не способны получить и принять святую веру. Таким образом, низведя их в ужасающее рабство, они мучают и угнетают их до такой степени, что боль, которую эти слуги дьявола заставляют испытывать своих животных, ничто в сравнении с той болью, что испытывают несчастные индейцы…»
Эта булла узаконила положение о том, что индейцы, обращенные в христианскую веру, такие же люди, как и испанцы. Но будет ли всегда способ обращения в христианство мирным? Бартоломе тяжело вздохнул: он знал, что есть сторонники насильственного обращения. А раз насилие, — значит, война, разрушение. Нет, о покое еще рано думать!
Стемнело. Начался редкий теплый дождь. Бартоломе стал спускаться по лестнице вниз. Завтра он выезжает обратно в Кастилию. Надо перевести буллу на испанский язык и разослать в Индии всем монастырям, миссиям, аудиенсиям.
Узнав с утра, что карета в Геную отправится только вечером, Бартоломе решил еще побродить по городу. Его неудержимо влекло к тем творениям великих художников и скульпторов, о которых он слышал в юности от мессера Джованни, от ректора — дона Висенте.
Он не мог отказать себе в этой поездке во Флоренцию на обратном пути из Рима в Кастилию. Флоренция была для него священна, мечта его юности! И не только потому, что в ней жила когда-то Беатриче. Флоренция — колыбель возрождения человеческого гения. Улицы Флоренции — живая история этого возрождения, не раз говорил мессер Джованни. Улицы Флоренции, ее дома, увенчанные карнизами, стройные колонны, яркие фрески цвета вина и меда на темных стенах церквей. Бартоломе вспомнил слова мессера Джованни, страстно влюбленного в искусство флорентийских мастеров: «…я покажу тебе творения бессмертного Джотто, великого Мазаччо, гениального Донателло… Ты увидишь полотна моего учителя Паоло Учелло… Ты будешь замирать от восхищения, твои глаза обожгут слезы страдания».
