Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев - страница 52
Вечером Бартоломе едва дождался Леона, чтобы рассказать ему, что он видел в гавани.
— Я знал об этом, Бартоломе. Недавно я встретил Педро де Арана, брата жены Адмирала, и он говорил мне, что Бобадилья по приезде на Эспаньолу арестовал Адмирала и его братьев — губернаторов фортов Санто-Доминго и Исабела…
— Как, ты знал и скрыл от меня?
— Я не хотел огорчать тебя, Бартоломе, ты ведь был болен.
— Да… да. Ну, так запомним этот день: двадцать девятого октября тысяча пятисотого года я видел собственными глазами Кристобаля Колона в цепях!
— Признаться, я не думал, что Бобадилья закует его, хотя дядя мне говорил, что короли дали ему неограниченные полномочия. В приказе на имя Адмирала были такие слова: «Мы приказали Франсиско де Бобадилье, подателю сего, передать вам от нашего имени некоторые предписания. Предлагаем вам верить тому, что он скажет, и повиноваться ему». Я запомнил этот приказ потому, что переписывал его для «Хроники» дяди, он датирован еще двадцать шестым мая тысяча четыреста девяносто девятого года!
— Все же, Леон, мне кажется, Бобадилья превысил свои полномочия. Я не верю, что короли велели заковать человека, подарившего Испании Новый Свет. Если бы ты видел его сегодня… Изможденное лицо, седые волосы. Худые руки в оковах… И при всем этом такое величие, такое благородство! Когда капитан каравеллы предложил Адмиралу снять оковы, то с каким достоинством он отказался. Он сказал: «Короли приказали надеть эти цепи, они и прикажут их снять!»
Шли недели, Бартоломе почти каждый день спрашивал каноника Бернальдеса о судьбе Адмирала. Каноник лишь печально покачивал головой, говоря, что несколько раз посещал Адмирала в монастыре Лас-Куэвас, но короли откладывают освобождение Адмирала и встречу с ним.
Наконец однажды, после рождества, каноник пришел с хорошей вестью:
— Адмирал и его братья вызваны в Альгамбру!
— И он не снял оков, сеньор?
— Нет. Больной, постаревший, в коричневой сутане францисканского монаха, предстал он перед королями в оковах. Говорят, что королева даже заплакала!
Бартоломе вспомнил свою встречу с королевой Исабелой: искренние ли слезы проливают ее голубые холодные глаза?
— И теперь, — продолжал каноник, — короли вернули Адмиралу все его титулы и звания, но и только! Плыть на Эспаньолу и вообще в Индию ему не разрешают.
— И он согласился с этим? — недоверчиво спросил Леон.
— Он горит желанием вернуться в родную морскую стихию, но Фонсека сказал мне, что Адмиралу теперь не доверят ни одной каравеллы, ни одного мараведи на снаряжение.
— Я готов спорить, — сказал Бартоломе, — что Адмирал не успокоится на этом и мы еще услышим о его новых великих открытиях!
Письмо Алонсо
Знай хорошо, что я б не променял
Моих скорбей на рабское служенье!
Эсхил
Вероятно, не одну каравеллу сменил матрос Сипион, прежде чем ветер принес его в родную Севилью. Однажды поздно вечером, когда Бартоломе уже перебрался из прихода Лос-Паласьос домой, Хасинте позвал его:
— Сеньор, там какой-то моряк спрашивает вас.
— Зови его скорей!
В комнату вошел пожилой коренастый матрос, смуглый, обветренный. Его старый плащ вылинял от солнца и морской воды. В руках он нерешительно мял свою шляпу, такую же потрепанную, как и ее хозяин.
— Вот, ваша милость, — сказал он хриплым голосом, — вам письмецо.
На клочке бумаги, вырванном из книги, Алонсо сумел написать лишь несколько слов:
......«Дорогой брат, нас, по словам монахов, отправят на золотые рудники в глубь страны, в горы Сибао. Я здоров и плавание перенес хорошо. Не тревожься обо мне. Бедная Инесса умерла от горя и тоски по сыну и мужу. Я верю в нашу встречу. Береги себя, брат мой. Передай Леону, что я помню его.
Это письмо передаст тебе матрос нашей каравеллы Сипион из Севильи. Прощай, Бартоломе, до встречи на Кубе. Я буду свободен!»
Прошло несколько минут, пока Бартоломе немного успокоился. Матрос деликатно молчал.
— Прости меня, Сипион, — сказал ему Бартоломе. — Расскажи мне обо всем подробно, прошу тебя! Садись вот сюда…
Матрос присел на край стула, откашлялся и начал свой рассказ:
— Отошли мы от Сан-Лукара, ваша милость, и всех индейцев приказал капитан с палубы согнать в трюм. Боялся, что кто-нибудь из них бросится в воду, чтобы вплавь добраться обратно, в Испанию. Но они, индейцы, как овечки, пошли в трюм беспрекословно. Потом, как вышли в открытое море, выпустили их на палубу: в трюме больно душно и жарко было. Женщина эта болела и вскоре умерла. Лечил ее ваш приятель, но разве вылечишь такую болезнь, как горе… Помню я, еще в тысяча четыреста девяносто шестом году перевозили мы касика одного пленного, по имени Каонабо, так тот тоже умер, бедняга, с тоски и отчаяния. Умерла индианка, отпели ее монахи и бросили в море.
— А как мой паж?
— Загрустил сначала, а потом других подбадривал. Читал им что-то из книжки. Одежду свою отдал, какую удалось от капитана спасти, — ведь сундук-то он сразу и отнял у вашего приятеля…
— Вот негодяй!
— Уж такой негодный человек, ваша милость, словно сам дьявол ему брат, прости господи! Золото-то он сразу тоже отнял, весь кошелек взял, ни одного песо не оставил. А одежду кое-какую вернул. Так ваш приятель всю эту одежду другим индейцам роздал, ведь они полуголые были, а ночи холодные.
