Жернова. 1918-1953. Вторжение - страница 123
Неизвестно, сколько бы он просидел в такой унылой неподвижности, если бы где-то далеко, почти там, где взошло солнце, не зазвучали частые выстрелы. Он вскочил на ноги, жадно и с надеждой вслушиваясь в эти звуки, но не двигаясь с места. Так продолжалось несколько минут. Он не знал, что предпринять, догадываясь, однако, что там, конечно, не фронт, а столкнулись наши окруженцы с немцами. Ничего другого быть не могло. Но надо ли идти на звуки этой стрельбы? К чему он придет? Никакого определенного ответа на этот вопрос не находилось. Можно наткнуться и на наших, и на немцев. На немцев — даже скорее всего. Потому что наши либо уйдут, либо… либо не смогут уйти. В любом случае, наткнуться на немцев вероятность выше, чем даже ни на кого не наткнуться. И долго еще Алексей Петрович стоял неподвижно, напряженно прислушиваясь к установившейся тишине, таящей, однако, подстерегающую его опасность. Затем торопливо затушил костер и зашагал, по-прежнему держась ручья.
Как ни странно, боль в теле постепенно отступила, ноги стали послушными, только перелезать через поваленные деревья и подлезать под них было тяжеловато. Алексей Петрович никогда не занимался спортом, ходил редко и мало, полагая, что спорт и забота о своем физическом состоянии есть удел людей недалеких, что он и без того хорош, что главное не тело, а интеллект, талант и все, что с ним связано, что именно за это его, Алексея Задонова, должны любить и лелеять.
Он шел и шел. Шел тупо, без мыслей и без цели. Так, наверное, идет раб, которому все равно, куда идти. Временами он даже не слышал леса: ни однообразного кукования, ни беззаботного попискивания синиц, что-то разыскивающих среди ветвей, ни унылой переклички коршунов над головой — буквально ничего. Разве что гул самолетов, то нарастающий, то затихающий, привлекал его внимание, но с каждым разом все меньше и меньше.
И вдруг впереди заговорили. Заговорили явно по-русски. И это было так неожиданно, что Алексей Петрович остановился, будто налетел на препятствие, и тут же присел, вглядываясь в непроницаемую зеленую стену. Однако голоса в одной тональности звучали не более минуты, затем стали глохнуть, удаляться. Алексей Петрович испугался и кинулся вслед за этими голосами. Он бежал, путаясь ногами в траве, натыкаясь на бурелом, а голосов уже не было слышно: они пропали, исчезли, растворились в зеленой массе леса.
Алексей Петрович выскочил на поляну, на которой лежало несколько спиленных берез, судя по свежему срезу на низких пнях, спиленных совсем недавно, возможно, на дрова, и остановился, не зная куда бежать.
И тут его окликнули:
— Эй, товакгищ!
Голос прозвучал сзади и чуть сбоку, он был картав и до боли знаком.
Алексей Петрович резко повернулся и увидел человека в военной форме, с красными звездами на рукавах гимнастерки, в фуражке со звездой, при командирском ремне, портупее, полевой сумке, планшете, тяжелом маузере в деревянной кобуре, бинокле, с вещмешком за плечами. А самое главное — человек этот, невысокого роста и полноватый, был ему знаком, он где-то когда-то с ним встречался.
— Товакгищ Задонов? — изумился человек. — Вот неожиданность!
И Алексей Петрович вспомнил: заместитель главного редактора армейской газеты Сайкин. И пошел к нему, улыбаясь, точно встретил самого дорогого для себя человека, которого не видел так давно, что поневоле вычеркнул его из своей жизни. А он, оказывается, живехонек, и все тот же: круглый животик поверх ремня, круглое полное лицо, толстые, короткие ноги с толстыми икрами аля Людовик Четырнадцатый, только лицо не бритое несколько дней и тоже искусанное комарами.
— Вы один? — спросил он у Сайкина, пробираясь к нему через как попало сваленные ветки с сухими листьями от тех же спиленных берез. И тут же увидел еще двоих: рядового лет двадцати, в пилотке блином на стриженой голове, в обмотках, с шинельной скаткой через плечо, с саперной лопаткой в чехле у пояса. Он стоял в десяти шагах от Сайкина в напряженной позе, сжимая в руках винтовку. Другой, в форме политрука, лежал на шинели, голова обвязана бинтом, и грудь тоже, а поверх бинтов густо выступающая кровь.
— Трое, — ответил Сайкин. И пояснил: — Было больше. А вы?
— А я, как видите, сам перст. В деревне нарвались на немцев, шофера убило, а я, сам не знаю как, сумел удрать. И вот иду… — И Алексей Петрович развел в стороны руки, как свидетельство полной покорности судьбе. — Затем, вспомнив стрельбу, спросил: — Вы не слыхали стрельбу? Где-то там, — и показал на восток.
— Как не слыхать, если вон… — и Сайкин кивнул на лежащего политрука.
И все трое посмотрели на него, на его заострившееся белое лицо. Раненый дышал сипло, с трудом, иногда внутри у него что-то булькало, и тогда из груди его вырывался тихий скулящий стон. Было ясно, что он долго не протянет. Но никто не знал, что с ним делать: нести дальше? ждать, когда помрет? И то и другое казалось бессмысленным.
— Давно его несете?
— Часа два уже, — ответил Сайкин и вдруг всхлипнул, отвернулся и отер рукавом глаза. — Одним из лучших был у нас в редакции… подавал надежды… и вот… — пробормотал он, как бы оправдывая свою слабость.
— Да… вот… а у меня шофера… такой прекрасный был человек, — произнес Алексей Петрович после небольшой паузы, только сейчас осознав все глубину своей утраты. И с надеждой глянул на полный вещмешок Сайкина и такой же у красноармейца. Но спросить поесть постеснялся.
— Не донесем мы его, — произнес красноармеец, опуская винтовку. И далее сердито: — Да и куда тащить-то? Где они, доктора-то? Опять же, только растрясем зазря. Лучше переждать малость. Может, ему полегчает. Или вот что: я схожу, гляну. Деревня тут где-то поблизости должна быть. Деревья по весне на дрова пилили. Колея от телеги еще не заросла. Может, в деревне медпункт имеется или еще что. — И переступил с ноги на ногу, готовый тотчас же отправиться в путь.
