Виктор Вавич - страница 191

пишет. У нас несчастье. Я встала, а Тая слегла. Да и не слегла даже, а хужетого, в больнице она сейчас в земской, в психиатрическом, во втором женскомотделении. Я хожу каждый день - пять верст туда, знаешь. И кто говорит -нервное, кто - психическое на почве потрясений. У нас в театре избивалистатистиков и даже гимназистов, безобразная у нас полиция, и Тая была втеатре, чуть не сгорели все, только ее спас, помнишь, музыкант ИльяСоломонович господин Израильсон. И теперь я не знаю, что будет. Отец незнает, что я тебе пишу. Ужас, что тут было. Всех воров из тюрьмы напустилина людей, и много невинных жертв. И он теперь твоего имени слышать неможет. А она, говорят, все этим музыкантом бредит, а он еврей, да и комунужно сумасшедшую и даже больную милую мою, дорогую мою, Таечку мою бедную.Он очень хороший, и я его всем русским нашим в пример, и мы должны за неговек Бога молить. Один доктор, Герасимов, может, помнишь, старичок, говорил,что, может быть, все пройдет, если ей замуж выйти. Что бывало такое. Унежных людей даже просто от любви бывает такое, а потом проходит, если всехорошо. Меня к ней сейчас не пускают, я ее раз издали видала, милую мою,бедную. Ах, Витя, был бы ты с нами, может быть, всего бы этого не былоЦелую тебя, родной мой, крепко. Может, ты бросишь это и сюда куда-нибудь,хоть на почту, он простит. Он ведь какой хороший у нас.

Твоя мама.

Какое исцеление-то мое горькое".

Виктор запыхался, пока читал письмо. Он оглянулся опасливо, не видалли кто. На цыпочках вышел в столовую, погасил свет, запер дверь на ключ иснова стал читать, чтоб лучше расслышать буквы.

Канавка

САНЬКА обгородил воском канавку на стальном квадрате. Канавку в видебуквы Т. Спросят - оригинальная доска на двери, выжигаю буквы. В канавкуналил царской водки. И вздрагивала рука, когда лил, в голове виделось:ночь, потайные фонарики, шепотом, и страшно, а им все равно, и чья-то волядержит, и нельзя уйти, ноги дрожат, как тогда на лестнице в медицинском. Ине уголовщина, конечно, не уголовщина, коли Алешка. Именно потому и неуголовщина, что прожигать. У воров специалисты-взломщики, отмычники. Дапочему непременно меня попросят? Не решусь отказаться. Санька яснопредставил, как Алешка скажет: поможешь, что ли? И непременно равнодушнопридется сказать: отчего ж, можно. Ведь из трусости только можно отказать,потому что, наверное, на революционные цели.

И Санька и надеялся и боялся, что с кислотой ничего выйдет. Санькапрождал пять минут и смыл кислоту. Смерить, сколько за пять минут проела.Никто не подошел к вытяжному шкафу, никто не глядел, с чем возился Санька.

Было утреннее время, никто еще не приходил, и только служитель Тадеушполоскал новые колбы под краном и тихо пел. И веселое такое пел, короткимикусочками. Санька подошел к большому окну, разглядеть, смерить, высоко,поверх всех домов, видно и неба сколько, будто первый раз увидал. И облакаклубом идут, по-весеннему, прут небом лихо, стаей. И небо за ними веселымглазом мелькнет - скроется. А Тадеуш мазурку наладил какую-то.

Мувье паненка,
Цо те разбендзе.
И в Саньку лихой дух вошел.
Нех поховаюць,
Ксендза не тшеба!

И Санька совсем веселым разбойником глядел и щурился в канавку, будтонож отточил и пробует. И на облака глянул, как на товарищей, и подтянулТадеушу:

Нех поховаюць,
Ксендза не тшеба!

Проело мало, на три четверти миллиметра. Санька завернул квадрат вфильтровальную бумагу, сунул в карман, запел под Тадеуша:

С этим не вышло,
Другим пособим!

И захотелось на улицу, новым духом всех оглядеть. Стукнул дорогойТадеуша по плечу:

Другим пособим!

- А нам кто пособлять будет? - смеялся Тадеуш, тряс мокрые руки.

Санька бежал по внутренней лестнице и стукал кулаком по перилам всепод мазурку:

Нех поховаюць,
Ксендза не тшеба!

Санька круто поворачивал на последней площадке, не глядел навстречного, и тот вдруг положил ему на плечо руку. Санька с разгонупролетел две ступеньки и все еще пел в уме:

Ксендза не тшеба!

А это Кнэк.

- Я к вам.

Санька все собирал брови в серьезный вид.

- Вы начали. А не надо уже. Уж иначе и очень легко. Спасибо.

- Да я тут уж... - Санька полез в карман. Кнэк мягко придержалСанькину руку.

- Не беспокойтесь. - Кнэк стал сходить с лестницы. Они уж были вдверях. - Скажите Башкину, - Кнэк на миг глянул Саньке в глаза, - что я егоубью, где встречу: на улице, в церкви, в театре. Скажите ему, что товарищаКороткова повесили. Этой ночью.

Кнэк приподнял шляпу, очень мягкую, ласковую такую шляпу.

Санька смотрел, как Кнэк улыбался, очень вежливо и так открыто, иСанька был рад, что вот такой, и с каким доверием, с каким уважением, и вто же время понятно, что не надо вместе идти.

"Это вот настоящий, настоящий", - думал Санька и шел, как тогда изгимназии с выпускным свидетельством, и улыбался - вежливо и снисходительновсем прохожим. "А он убьет, наверно, так и трахнет на первом же углу этогоБашкина... - И на миг запнулось дыхание. - Повесили одного". - Санька хотелперевести себя на давешнюю песню, не мог вспомнить.

Санька шел сбивчивыми ногами, чуть не толкнул даму. Подошел к витрине,глядел на выставленные подтяжки и хмурился, не видя. Вошел в чужой двор,отыскал уборную, оглянулся и быстро швырнул в дыру стальной квадрат.

- А нет, так займи! - кричал Наде Филипп. - У старухи поди займи. Нучего стоишь? Что тебе трудно полтинник спросить?