Виктор Вавич - страница 198

наклонился, положил локти на колени. - А я в шапке, как дурак! - и Башкинснял шапку, подержал, улыбаясь, и подбросил к потолку. Поймал неловко,захлопнул между ладошками, как моль. - Фу! - и он снова отвалился наспинку, откинул ногу.

Он улыбался толстыми губами, хмыкал смешком и вертел в носу длиннымпальцем.

- Ты думаешь, - говорил, смеясь, Башкин, - что я твоего Соломончикаубил? Коля прошел к матери.

- А может быть, меня сейчас убьют. Пи-иф! Па-аф! - тянул Башкинсмешливым голосом. Он услышал, что скрипнула дверная ручка, вскочил. - Авпрочем, черт с вами! - Он сразу повернулся спиной, видел боком глаза, каквходила Колина мать, и разваренной походкой зашаркал калошами в прихожую,толкнул плечом дверь.

- Ко чер-тям! -

пел Башкин в дверях.

Ко зеленым,

Зеленым

Чертям! -

притаптывал на ходу ногой Башкин.

За воротами Башкин огляделся. Он шел широкими шагами к извозчику, всеускорял шаг.

- Подавай, подавай! - закричал Башкин и вскочил, не рядясь.

- Да ты как хочешь, - говорил Алешка. Санька увидал, что бережновдруг, ласково поглядел на него Алешка. - Найдем двенадцатого. Ты думай, -и опять так поглядел.

"Неужели они так все между собой, ласково, бережно, - думал Санька, -а смерть тут между ними ходит. Оттого, может, и бережно, что смерть. И всенадо по-настоящему, по самому, что только знаешь, лучшему. Что, может быть,последний раз. Чтоб вместе умереть. Оттого и знают, как жить надо".

Санька перекинул руку через спинку скамейки, повернулся к Алешке.

А за скамейкой из свежих прутиков выбивала сирень листки, и свежестьстояла над сиренью. И Саньке казалось, что если умирать, то навек останетсясвежая веселая сирень, и вот сейчас, если так думать, - она вечная, вечная,если это мой последний взгляд. И Санька медленно, всей грудью, натянулвоздуху. Вечного. И сладким и вечным миг показалс��. И чистую правду можноговорить. И в голове будто стало чище, спокойней.

- А как же это? - спросил Санька и сам удивился, каким ровнымпрозрачным голосом.

- А ты решай, тогда будем говорить. - Алешка поднял камешек с мокройдорожки, подкидывал на ладони и все так же мягко глядел в Санькино лицо.

- Да я решил, - сказал Санька, и вздох на миг запнулся в груди, иоткатом жаркое полилось внутри.

- Может, подумаешь?

- Нет-нет! - замотал головой Санька и крепко взялся за спинкускамейки.

Алешка обвел взглядом сквозные кусты. В парке было пусто.

- В двенадцать тридцать идет поезд на Киев, курьерский. В багажномвагоне будет ящик железный, там из Государственного банка триставосемьдесят тысяч.

Алешка придвинулся ближе.

- В вагоне артельщик и жандарм. Пассажирских семь вагонов. В каждомвагоне свой человек.

Санька чувствовал, как волнение подпирает грудь, и не хотел, чтобзаметил Алешка.

- Ты сядешь в поезд. Через десять с половиною минут будет мостик...

Санька уж плохо слышал, что говорил Алешка, - он видел себя, как сел впоезд и как равнодушно будто бы смотрит в окно и ждет эту последнюю минуту,и сейчас должен громыхнуть под колесами мостик...

- Как ты говоришь? - всем духом спросил Санька.

Алешка обводил глазами кругом. Санька полез за папиросой, но не сталдоставать, боялся, чтоб не дрогнула рука, когда будет закуривать.

- Я говорю, сразу же повернешь тормозной кран. Их два: в вагоне и наплощадке, на тамбуре. Видал? Санька закивал головой.

- Ты оставайся в вагоне. Если какая сука сунется...

- Ну да! - сказал Санька и вышло громко, рывком дернул сам голос. -Если офицер какой-нибудь храбрость показать, Георгия или...

- Такого ему Георгия влеплю! - и Алешка тряхнул рукой, будто в нейревольвер. И глаза вдруг похолодели, брови дернулись. - Тебе, значит, -совсем тихо говорил Алешка, - дадут оружие и сади. Сунется там стрелять изокна - сади. Уйдешь с нами. Штатское я тебе дам. Пенсне и бачки наклей.Бачки никогда не видать, что наклеены.

- Пройдем немного, - сказал Санька шепотом. Санька отвернулся, когдазакуривал, будто от ветра, хоть было совсем тихо.

Будь

САНЬКА шел домой, и ему казалось, что вот звенит, гремит улица, людина извозчиках спешат и, запыхавшись, прошагал - старик ведь! - и затылок впоту, головой вертит - воздуху ищет. Полны тротуары, и все не видят,накинуто на них что-то, бьются, как жуки под тряпкой, и небо от них закрыли- и вдруг дернет рука, сорвет - раз! и все станут на миг и увидят небо ичто все ерунда, чепуха, бестолочь и суетня. И Саньке совсем стало казаться,что он отделился от всех этих людей, смотрит как иностранец на чужуюбеготню, как мудрый и добрый иноземец. И Санька старался удержать эточувство и эту походку - походка стала неспешная, спокойная. Саньке этимновым духом захотелось на все, на все переглядеть. На Таню... И он той жепрогулочной, чуть усталой походкой пошел на Дворянскую. Тихонько, ровноподнялся на лестницу, медленно нажал звонок. Открыла незнакомая горничная вчерном платье.

- Как доложить?

- Татьяну Александровну, - начал было Санька, и вдруг из гостиной Таня- вся в черном блестящем платье: платье блестело и казалось мокрым, и будтомокрое облегает фигуру, и веселый кружевной воротник вокруг шеи. Танясмеется задорно и так приветливо, разбежалась, скользит с разгону попаркету.

- Санька!

А сзади какой-то господин. Высокий, плотный и старается замять в губахсмех. Пиджак серый, мягкий, благодушный.

- Знакомься! - кричит Танечка. - Это мой папа! - и тянет Саньку прямов шинели в гостиную навстречу господину.

- Очень рад! Ржевский. - Танин папа тряс Саньке руку. --Очень рад,