Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 45
* * *
Близится всенощная, мне скоро выходить на службу, а я присел в углу и перечел несколько страниц из «Братьев Карамазовых». Впервые я взял в руки этот роман лет в двадцать и больше к нему не возвращался. Тогда он меня просто сокрушил, если не раздавил навсегда, а «Легенду о Великом инквизиторе» я читал в лихорадочном исступлении.
Теперь вот внимательно и неспешно перечитываю по главе и с удивлением обнаруживаю, что многое меня совсем не трогает, оставляет равнодушным, как нечто поверхностное, например, все, что связано со старцем Зосимой. В юности этот образ заставил меня искать Оптину: я ведь и не знал тогда толком, где она находится, и кого ни спрашивал, никто не мог мне ответить на этот вопрос. Наконец, поехал почти наугад, как впоследствии оказалось, сделав ненужный крюк, и прожил там счастливо целое лето, открыв для себя старца Амвросия и навсегда полюбив его тихий, кроткий образ.
Старчество и умное делание — все это Достоевский увидел взглядом по преимуществу стороннего этой культуре человека, силящегося постичь ее и терпящего при этом неудачу. Поскольку эмоциональные попытки вникнуть в святость предпринимаются силой ума, результаты достигаются ненадежные и от Христа далекие. Что же касается Алеши Карамазова, то он мне теперь решительно неприятен. Это — портрет антихриста в юности, не иначе.
«Легенда» до сих пор впечатляет, но далеко не в прежней степени. Конец ее — поцелуй пленником старика в бескровные губы — совершенно невозможен: «Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит Ему: "Ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда!" И выпускает Его на «темные стогна града». Пленник уходит».
Можно ли представить себе, что Спаситель уходит в ночь, в спящий душный город и, бродя по улицам, долго размышляет о том, возвращаться ли Ему утром утешать обездоленных или вознестись на небо сейчас же? Самые нелепые картины возникают в мозгу после прочтения такого финала. Опус не удается закруглить, как ни старается Иван скрыть это беглой небрежностью изложения.
Нет, если уж пришел Христос, то одним монологом старого Инквизитора в этой истории не отделаться!
Ограбили
Ранним утром меня разбудил долгий заполошный звонок в дверь. Еще не проснувшись, я услышал, как перекликаются женские голоса за окном, а потом раздался настойчивый стук. Наспех одевшись, с нечесаными космами побежал отпирать калитку. Три бабки отчаянно ломятся в проем.
— Что стряслось?!
— Батюшка, церковь ограбили! Мы уж думали, с вами бы чего не случилось...
Сам не свой, сердце в груди обрывается — надеваю подрясник и бегом устремляюсь к храму. Входная дверь приоткрыта, торчит вырванными гвоздями наружу ушко, в притворе один замок покорежен, другой вывернут ломом.
Под старушечье оханье входим внутрь. В помещении тепло и тихо. Включаю свет, внимательно обвожу взглядом помещение — впереди небрежно отдернута завеса Царских врат. Велю бабкам: «Молитесь матушки...»
Вхожу в алтарь. Сбоку, на жертвеннике, перевернуты все священные предметы. Покрывало сброшено с престола на пол, нет старинного, конца XVII века Евангелия. Горячей волной охватывает ужас: антиминс! Подбегаю к престолу, шарю руками... Вот скомканный илитон, а под ним — зеленоватый атлас антиминса. Слава Богу... Но нет дароносицы, подаренной когда-то отцом Дм. (к счастью, без Святых Даров), нет складня, которым благословил меня отец К., нет напрестольного водосвятного креста... Понимаю с горестью, что исчезла и коробочка с моим священническим крестом. Пропали две иконы в серебряных ризах, но, на счастье, нетронутыми остались дискос и потир. Бабушки тем временем исследовали церковь и докладывают, что исчезло множество икон, в том числе почему-то даже бумажные печатные.
Позднее появился молодой участковый, и мы повторно осмотрели следы взлома. Тут в церковь заходит какой-то мальчик и спрашивает:
— Можно сказать?
— Чего тебе?
— Там, на Октябрьской, в пруду иконы лежат!
С бабками и сержантом бросаемся к пруду. На берегу — узел, сооруженный из покрывала с панихидного столика, рядом — разбитые стекла и пустые киоты. Десяток бумажных и картонных икон плавают в воде. Мы их выловили и понесли в церковь на просушку.
Народ начал подтягиваться ко всенощной, все уже знали о случившемся. Я видел неподдельное горе на лицах прихожан и, желая утешить их и ободрить себя, обратился к ним с проповедью. Кажется, подействовало, по крайней мере, всенощную отслужили исправно...
Пришел домой, накормил животных, приготовил себе ужин, но есть не хотелось. В полном изнеможении улегся на кровать и долго лежал, глядя в потолок.
Не было ни тоски, ни отчаяния. Испытывать какие-то чувства уже не было сил.
Одинокие проводы
Отпевал в храме старика, а потом, через полчаса, старушку. Обоим за восемьдесят. Сначала на тракторе привезли один гроб, а потом тот же трактор отправился за другим.
Как мне рассказывали, старушка любила выпить. Но не от пьянства, объяснили мне, а от горя. В войну нацисты у нее на глазах бросили маленькую дочку в колодец. Это было не здесь, а где-то в Тверской области, от того горя она и выпивала.
Старушка и горе. Вместе и упокоились. Звали Параскевой.
Сенька
Пьяниц здесь никогда не величают ни полным именем, ни тем более по отчеству. Просто: Колька, Сережка или Васька, а если требуется уточнение, называют фамилию или прозвище, например, Чайник (есть такой доходяжка в Берендееве). Они не просто пьют, а, как здесь говорят, «лопают» и «жрут» без меры и потому давно потеряли право на полное, уважаемое имя.
